Мантык, охотник на львов
Шрифт:
Лучше объ «этомъ» не думать. Это ршатъ большіе. Какъ далеко теперь все это!
…Раньше всхъ приходила мамочка. Она сядетъ въ ногахъ у постели, и станетъ, шаля, щекотать Колю подъ подбородкомъ. Ужасно смшно. Но Коля будетъ притворяться спящимъ. Тогда мамочка запоетъ тихую псенку….
Коля прислушался.
И точно, кто-то плъ подл него, какъ пла нкогда мамочка. По иному звучала псня. Журчала и переливалась, какъ горный ручей по камнямъ. Слова были странныя, непонятныя слова.
Но, такъ же, какъ въ дтств мамочкина псня, такъ и эта успокаивала и несла радость сознанія, что не одинъ на
Коля сталъ вслушиваться.
Странныя грезы! Псня звучала по настоящему, въ заправду. Коля разбиралъ абиссинскія слова, что журчали и прыгали съ какимъ-то грустнымъ утшеніемъ. Стали веселе, участился ладъ псни, сталъ подходить къ тмъ танцамъ, что видалъ Коля въ абиссинскихъ деревняхъ.
Нжный, чистый женскій голосъ, баюкая Колю, выговаривалъ:
Абеба, абеба! Илиль бихи лигаба! Илиль,Иль, иль…Абеба, абеба!Илиль бихи лигаба! *).*) Цвтовъ, цвтовъ!Я приду къ теб, напвая:Илиль — иль, иль.Коля открылъ глаза и приподнялся на альг.
Въ круглой хижин стоялъ сумракъ. Оконъ въ ней не было. Бычачья шкура, служившая дверью, была спущена, и золотой свтъ струился сквозь ея щели въ хижину, едва разсивая мракъ. Въ ногахъ у Коли, на земл, сидла двушка въ длинной блой рубашк. На темномъ лиц сіяли большіе грустные глаза. Двушка глядла на Колю съ жалостью и любовью и, подперевъ подбородокъ тонкими пальцами, пла.
Увидавъ, что Коля открылъ глаза, она замолчала и легко, какъ козочка, вскочила и убжала за занавску. Она принесла оттуда столикъ и на немъ графинъ прозрачной влаги, стаканъ, гомбу молока, инжиру и мясо.
Коля сталъ отламывать куски инжиры и мяса. Двушка, молча, прислуживала ему.
Маріамъ, дочь геразмача Банти.
Они только вчера познакомились. Они не сказали ни слова. И сейчасъ оба молчали. Но сколько было ласки, вниманія и нжной любви въ каждомъ жест Маріамъ! Какъ хотлось ей угодить этому больному, ослабвшему блому мальчику!
Она рзала мясо тонкими ломтями и накладывала на вязкую инжиру. Она наливала молоко въ стаканъ, она подавала полотенце и чашку, чтобы Коля могъ вымыть руки. Она слдила за каждымъ движеніемъ Коли, стараясь угадать его желанія.
Кто она? мать? жена? сестра? подруга?.. Раба?
Раба? Она два раза робко назвала Колю:
— Гэта!.. господинъ….
Нтъ! Не раба! А до дна души своей усвоившая заповдь христіанской любви, свободная, гордая двушка, дочь стараго, заслуженнаго и всми уважаемаго воина, геразмача Банти.
Она помнила слова Христа: …"ибо алкалъ Я, и вы дали мн сть, жаждалъ и вы напоили меня; былъ странникомъ и вы приняли меня… «Такъ, какъ вы сдлали это одному изъ сихъ братьевъ Моихъ меньшихъ, то сдлали Мн«. [65]
65
Евангеліе отъ Матея, гл. 26, ст. 35 и 40.
Она длала для Коли
Отъ этой ласки и любви скудный обдъ показался прекраснымъ. Голова перестала болть. Волненіе ночи смнились страннымъ ощущеніемъ покоя и безразличія ко всему. Колю клонило ко сну. Маріамъ угадала его желаніе. Она принесла мягкое, чистое, блое тряпье и положила Кол подъ голову, вмсто звриной шкуры. Она уложила Колю, расшнуровала и сняла съ него башмаки и укутала блою шамою съ красною широкою полосою.
Отъ тряпья шелъ пряный восточный запахъ розоваго масла и ладана. Лежать было хорошо. Тэджъ ли такъ подйствовалъ, или усталость тяжелой ночи и ея волненія такъ повліяли на Колю, но едва улегся онъ, положивъ щеку на мягкія ткани, какъ сами собой закрылись глаза.
«Абеба, абеба! Илиль
бихи лигаба!»,
услышалъ онъ. И не зналъ — было то на яву — Маріамъ запла, или такъ ему приснилось. Онъ крпко заснулъ.
XVII
МАНТЫКОВА ФАНТАЗІЯ
Коля спалъ долго. Когда крпость сна стала ослабвать, сквозь дремоту проявились звуки ночи и долго не могъ сообразить Коля, гд онъ находился. Лаяли на деревн собаки. Начнутъ на одномъ конц, затихнуть, всею стаею перебгутъ на другой, и залаютъ снова. Имъ издалека визгливымъ тявканьемъ отвчали шакалы.
Безпокойная была ночь.
Это безпокойство передалось Кол. Онъ проснулся и слъ на альг.
Вдругъ смолкли собаки. Точно он услышали что-то и сами стали прислушиваться. Чуть слышные мрные звуки и какой-то ровный топотъ шли изъ пустыни. И — пропали.
Наступила минута полной, звенящей тишины. Не визжали шакалы и собаки молчали, должно быть, стоя на околиц и напряженно вглядываясь въ лунную ночь.
Коля обулся и вышелъ изъ хижины.
Передъ нимъ серебристая клубилась даль. Мсяцъ высоко вислъ въ неб. Тни были короткія. Бананы у церкви казались вылитыми изъ темнаго серебра. Мимо Коли торопливо и озабоченно бгали собаки. Изо всхъ хижинъ вылзали люди и прислушивались къ тому, что длалось въ пустын.
И вдругъ сразу, въ разъ, топнули ноги… и, совсмъ не далеко, грозными басами запли мужскіе голоса:
— Бурома, буру румъ си! Энъ нигадэ тальха гуйу!
Съ визгливо грознымъ ревомъ, все приближаясь, раздался воинственный кличъ:
— «Иухъ!.. й-йу-гу-гухъ!»…
Поющіе были уже близко, но въ серебристомъ трепетаніи ночи никого не было видно.
Собаки бросились впередъ. За ними за околицу села побжали люди. Коля остался у хижины. Онъ напряженно всматривался въ даль, сквозь широко раскрытыя ворота, и вдругъ увидалъ толпу людей. Она быстро приближалась.
Ряли въ воздух блыя шамы. Сверкали въ лунномъ блеск наконечники копій и насчки на щитахъ. Черные люди шли, танцуя, топая ногами, то устремлялись впередъ съ воинственнымъ дикимъ крикомъ, били въ щиты, припадали на колно, останавливались и снова шли въ тактъ мрной, грубо звучавшей басами псни.
Они вошли въ лунный свтъ, стали въ немъ несказанно красивыми, не такими, какъ днемъ при солнц. Коля узнавалъ ихъ.
Справа мрачно и сурово, не принимая участія въ пляск и пніи, въ львиномъ внчик на голов и въ блистающемъ лемпт шелъ старый геразмачъ Банти.