Мантык, охотник на львов
Шрифт:
Впереди толпы, выдляясь своимъ все-таки, несмотря на загаръ, боле свтлымъ цвтомъ лица, разввая надъ головою блой шамою, дико вскрикивая, бшено прыгая и танцуя, потрясая ружьемъ, носился Мантыкъ.
Онъ увидалъ Колю и, увлекая за собою толпу абиссинцевъ, съ дикимъ крикомъ
— Иу-йу-гу-гухъ! — бросился на него и едва не задушилъ Колю въ своихъ объятіяхъ.
— Левъ!.. Коля!.. — кричалъ онъ по-Русски… - львище-то какой?!.. Едва несутъ!.. Въ восьмеромъ.
Тутъ увидалъ Коля, что сзади танцующихъ восемь галласовъ несли привязаннаго за лапы къ
На площадк, около хижины геразмача его положили на землю.
Женщины принесли большія гомбы тэджа. Вс, усталые отъ пляски абиссинскіе ашкеры и галласы, и съ ними Мантыкъ стали жадно пить, а, напившись, опять стали толпою, въ род шеренги, подняли копья, ударили по щитамъ и могучіе голоса, что твой львиный рыкъ, понеслись по пустын, будя дали:
— Бурома буру румъ си, Энъ нигадэ талька гуйу!
И громче всхъ плъ, рзве всхъ въ дикой пляск носился Мантыкъ. Прыгалъ выше всхъ, плясалъ неутомиме всхъ и во всю глотку вопилъ воинственные крики.
— Айгуме! айгуме!
То кидался къ стоявшему у хижины Банти и съ крикомъ:
— Оріа самой гэта! — потрясалъ надъ геразмачемъ копьемъ и пожималъ руку, спокойно стоявшему, словно изваяніе, воину.
Дикая фантазія продолжалась почти до утра. Во время нея опытные абиссинскіе охотники свжевали льва и снимали его драгоцнную шкуру.
Коля долго стоялъ, глядя на дикую пляску, потомъ ушелъ в хижину и легъ на альгу. Но заснуть не могъ. Все слушалъ псни, крики, топотъ ногъ пляшущихъ людей и, казалось, различалъ среди множества голосовъ лихой, задушевный, ликующій голосъ Мантыка.
XVIII
У ЦЛИ
Коля думалъ, что Мантыкъ посл двухъ безсонныхъ ночей, волненій охоты, посл плясокъ и танцевъ будетъ спать, какъ убитый, и пропадетъ еще одинъ закатъ, когда можно искать кладъ дяди Пети.
Куда тамъ! Едва стало свтать — не Мантыкъ, а Коля крпко спалъ и Мантыкъ его будилъ.
— Вставай, Коля. Надо идти, пока свжо. Путь для тебя нелегкій. Къ вечеру надо быть у креста.
Мантыкъ, свжій, бодрый, сильный, только что умывшійся холодною водою, стоялъ надъ Колей.
Въ углу хижины Маріамъ заготовляла корзину съ инжирою, мясомъ и большою гомбою тэджа.
Солнце пробралось сквозь щели двери и золотило ея сровато-блую рубашку.
Коля вскочилъ. Онъ былъ здоровъ и окрпъ. Онъ живо обулся и подбжалъ къ Маріамъ, протягивая ей руку. Маріамъ стыдливо потупила глаза и смущенно подала свою маленькую ручку съ блдно-розовою ладонью и тонкими, длинными пальцами.
— Благодарю! Благодарю васъ! — воскликнулъ Коля.
— О! гэта! — она подняла на Колю свои прекрасные темные глаза.
— Чмъ я заплачу вамъ?… Я самъ. пока, бдный и ничего не имющій.
Слезы ясными алмазами заиграли на глазахъ Маріамъ.
— Зачмъ меня обижаешь, гэта! — сказала тихо двушка. — Разв помочь ближнему не есть величайшее счастіе?
Коля ничего не сказалъ. Онъ нсколько мгновеній стоялъ, не спуская глазъ съ двушки. А она опять потупила глаза и смотрла въ землю. Она была совершенно
Точно какой-то другой міръ открылся передъ Колей. Міръ чистой христіанской любви. Міръ, гд добро длаютъ, не потому что это выгодно, не по формул: «живи и жить давай другимъ», а по завту Христа, гд самую жизнь готовы отдать за ближняго.
— Идемъ, — зычно, отъ околицы крикнулъ Мантыкъ.
Коля выпустилъ руку двушки изъ своей руки и не подумалъ, какъ обыкновенно: «бабскія нжности». Онъ сдлалъ шагъ къ двери, Маріамъ его удержала.
— Гэта! — услышалъ онъ ея милый и слабый голосокъ. — Гэта!
Коля обернулся. Маріамъ подавала ему корзину съ провизіей.
— Путь далекъ, — сказала она. — Теб надо будетъ подкрпить свои силы.
Коля взялъ ея руку и поднесъ къ губамъ. Маріамъ застыдилась, выхватила у него свою руку и, закрывъ ею лицо, убжала за занавску.
Коля съ корзиной въ рукахъ вышелъ изъ хижины.
Въ свт яснаго дня стояли старый геразмачъ Банти, нсколько ашкеровъ и съ ними Мантыкъ. Мантыкъ, горячо поясняя свои слова жестами, что-то разсказывалъ Банти. Старый воинъ его внимательно слушалъ. Суровая складка лежала у него между бровей, какъ у стараго льва. Геразмачъ былъ по-домашнему, въ блой рубашк и темной шерстяной шали.
Когда Коля подошелъ къ Мантыку, старый геразмачъ сказалъ:
— Это дло благо съ блыми… Мы не можемъ его судить. Онъ по-иному сказалъ.
— Но вдь ты, гэта, видишь, что никакой левъ не растерзалъ москова Николая?
— Это все равно. Это не мое, а ихъ дло.
— О чемъ вы говорите? — спросилъ Коля.
— Все о томъ же. О твоемъ миломъ англичанин.
— Ну?
Мантыкъ махнулъ съ досадою рукою и сталъ прощаться съ Банти.
— Идемъ! Посл разскажу. Сейчасъ я ужасно какой злой.
Геразмачъ со слугами проводилъ Мантыка и Колю за церковь, вывелъ на тропинку и, показавъ на синвшія вдали невысокія горы, сказалъ:
— Минабелла!
До полудня Коля шелъ бодро. Мантыкъ увлекалъ его. Онъ шелъ такъ легко, свободной, совсмъ абиссинской походкой. Наступилъ на сухую мимозовую иглу, пріостановился, выдернулъ иглу изъ замозолившейся пятки и сказалъ не безъ гордости.
— Совсмъ габеша [66] сталъ.
Мантыкъ занималъ Колю разсказами о своемъ путешествие, о своихъ охотахъ, о планахъ на будущее.
— Двнадцать львовъ, милый Коля, это не фунтъ изюма! Это, можетъ быть, и годъ, и больше пройдетъ, пока я двнадцать осилю…. Ну за то, подумай?! Двнадцать золотыхъ цпочекъ, — ты видалъ у Банти дв, въ вершокъ длиною, каждая, въ ушахъ… А у меня — по шести въ каждомъ ух будетъ. Какова картина! И мы съ Галиной такъ по рю де ля Пэ, а еще лучше въ Москв по Кузнецкому мосту! Лопнетъ народъ отъ удивленія! А?
66
Абиссинецъ.