Марина из Алого Рога

Маркевич Болеслав Михайлович

Но онъ, именно въ этомъ своемъ качеств "идеалиста", не стремился ни въ какому вліянію, не примыкалъ ни въ какой партіи, не навязывалъ никакой своей программы. Чьими бы руками ни совершалось великое дло, лишь бы совершилось оно, — онъ мысленно заране сжималъ горячо въ своихъ эти благотворныя руки… Для него важне было другое: онъ все прислушивался, тревожно искалъ того усиленнаго пульса жизни, который — упорно надялся онъ, — долженъ былъ биться въ стран наканун такого огромнаго событія. Но онъ все не доискивался его…

Насталъ великій день (Завалевскій былъ назначенъ членомъ крестьянскаго присутствія въ одной изъ среднихъ губерній); за этимъ слдовалъ цлый рядъ коренныхъ преобразованій, измнившихъ всю наружную физіономію страны… Но внутри ея, гд, гд то широкое, воскрешающее вяніе свободы, та подымающая сила жизни, которую съ юности призывалъ нашъ "идеалистъ" всми голосами души своей? Гд благодарная дятельность освобожденнаго труда? Гд тотъ подъемъ духа въ народ, обртшемъ вновь свои человческія права?… Тщетно искалъ вокругъ себя Завалевскій, — внизу прогулъ, шатанье,

недоимка, міръ горлановъ и пьяный самосудъ; выше — постыдное, тупое уныніе, безнадежность трутня, выгнаннаго изъ улья… А мысль, молодая мысль Россіи — то, что именовало себя тогда "новыми людьми", — чмъ привтствовала, чмъ праздновала она это великое дло освобожденія родины?

Съ ужасомъ и отвращеніемъ раскрывалъ каждый разъ Завалевскій нумера толстыхъ журналовъ, ежемсячно получавшихся имъ изъ Петербурга; часто, не довряя глазамъ своимъ, знакомился онъ съ ихъ содержаніемъ… Тамъ раздавался какой-то дикій вой, — вой эіоповъ, по древнему сказанію, лаявшихъ на солнце… Полудикіе семинаристы, заявлявшіе себя представителями "молодаго поколнія", сталкивали съ вковыхъ пьедесталовъ высочайшихъ представителей человческой культуры и обзывали ихъ "пошляками"; наглые гаеры въ бшеной "свистопляск" топтали козлиными ногами все великое духовное прошлое человка, и съ пной у рта, съ поднятыми кулаками, требовали, да возвратится онъ въ образъ звриный. Освистанное искусство объявлено было "аристократическимъ тунеядствомъ", поэзія "пакостнымъ времяпрепровожденіемъ", исторія оказывалась "не стоящимъ вниманія собраніемъ всякой негодной дряни"… Дерзость этого скоморошества уступала только его неслыханному комизму. Лтосчисленіе русской мысли повелвалось вести съ какой-то полемической статьи одного изъ "новыхъ людей", а "дворянскую литературу", то-есть все то, что по-русски написано было не семинаристами, почитать не существующею. Россіи, оплеванной наперерывъ всми этими бшеными устами, приговоренной ими на мельчайшіе атомы, — Россіи объявлялось, что у нея и исторіи никакой нтъ, что во все продолженіе ея тысячелтняго существованія она произвела одного единственно "порядочнаго человка", и что этотъ порядочный человкъ — Стенька Разинъ!…

Глубоко, всми сторонами своего существа, какъ человкъ образованія, какъ гражданинъ, какъ сынъ своей земли, возмущенъ былъ Завалевскій, — и воспоминались ему пророческія слова его дяди: "изъ мрака лишь дти мрака выйдутъ"… Да, вотъ они, эти исшедшія изъ мрака дти! Неразумное прошлое давало свой естественный плодъ… Но гд же, гд же спасеніе?…

Быстро неслись призраки… Завалевскій вспоминалъ 1863 годъ, грозу, подымавшуюся съ Запада на Россію, и могучій взрывъ патріотическаго чувства, охватившій его родину изъ конца въ конецъ… Горячо отдался онъ весь этому спасительному движенію! Онъ уразумлъ сразу всю его вскость, все его значеніе…

Въ пылу увлеченія нашъ идеалистъ обрекалъ всего себя на дло сліянія русскихъ окраинъ съ общимъ отечествомъ; онъ началъ составлять большое общество съ цлію пріобртать покупкою имнія въ Западномъ кра, намревался самъ поселиться въ немъ, поступить тамъ на службу… Предпріятіе не удалось, — предложенія его были отклонены… "Благо, что такъ случилось", вспоминалъ теперь Завалевскій, улыбаясь своею унылою улыбкой:- "хорошъ бы я былъ! Считаемый чуть не за самую газету Всть въ 1866 году, я, пожалуй, былъ бы выгнанъ оттуда какъ "революціонеръ" и "соціалистъ"…

Онъ почувствовалъ себя безполезнымъ и снова ухалъ въ Италію. Но онъ не обрлъ въ ней прежнихъ восторговъ, прежняго самозабвенія. Онъ теперь, можетъ быть, еще лучше, тоньше понималъ, цнилъ искусство, но онъ уже не чувствовалъ себя способнымъ отдаться ему всецло, уйти всмъ существомъ своимъ въ этотъ волшебный міръ и, какъ прежде блаженно замереть въ немъ… Онъ вспоминалъ, какъ однажды въ Венеціи, остановившись предъ Святымъ Маркомъ, перечислялъ онъ мысленно, что генія, человческаго труда и навезенныхъ изо всхъ странъ земли сокровищъ потрачено было на этотъ исполинскій памятникъ дней славы и величія… "Что двигало все это", подумалъ онъ, "то уже никогда, никогда для человка, не вернется! И для меня къ этому нтъ уже возврата"… Нежданныя, жгучія слезы выступили у него подъ рсницами… Онъ на другой же день ухалъ въ Гамбургъ, оттуда въ Америку. "Посмотримъ на страну, гд этого никогда не бывало", сказалъ онъ себ,- "познакомимся поближе съ новою жизнію, съ новыми задачами"…

Но самъ онъ не могъ отршить себя отъ прежняго человка. Въ этой стран безпредльной свободы, — Завалевскій провелъ тамъ два года, — онъ все отыскивалъ суровыя республиканскія добродтели, пуританъ временъ Пенна, героевъ пустынь и двственныхъ лсовъ Купера, — и натыкался лишь. на эксплуататоровъ и humbug'онъ всякаго рода. Онъ задыхался. какъ задыхался въ немъ Эдгардъ По, въ этомъ мір машинъ, царственнаго мщанства, колоссальнаго разсчета и циническаго корыстолюбія. Новая жизнь наводила на него невыносимую тоску. Онъ вернулся въ Европу.

Онъ пріхалъ въ Парижъ вслдъ за вступленіемъ въ него германской арміи… Его настигла тамъ коммуна со всмъ ея безумствомъ, со всми ея ужасами, со всми ужасами версальскаго возмездія… "А вотъ и разршеніе новыхъ задачъ!" говорилъ себ Завалевскій, — "пожаръ, кровь и разрушеніе! Чмъ же хуже были Неронъ и Гунны?"… Какъ бы въ отвтъ ему, какой-то русскій выходецъ посылалъ изъ Женевы свой братскій привтъ поджигателямъ Парижа: "Петролеумъ", восклицалъ онъ въ младенческомъ восторг,- "вотъ тотъ факелъ, которымъ долженъ

освтиться великій пиръ равенства и братства людей!" — "Какъ будетъ вонять на этомъ пиру!" говорилъ по этому поводу Пужбольскій, — Завалевскій засталъ его въ Париж,- Пужбольскій, который, не стсняясь, въ самый разгаръ террора отпускалъ громко на улиц подобныя же замчанія, за что чуть и не былъ разстрлянъ однажды толпою блузниковъ. Его уже тащили въ стн. Bon mot спасло ему жизнь. — "Vous allez me fusiller; je veux bien; mais en serez vous plus propres?" спросилъ онъ вдругъ, указывая на ихъ грязныя лохмотья, — "tenez, j'aime mieux vous payer du savon!" И онъ вытащилъ два золотыхъ, бывшихъ въ его карман. Его отпустили съ громкимъ смхомъ… И вотъ, посл пяти лтъ отсутствія, Завалевскій опять на родин… Комедія Нечаевскаго процесса только-что была отыграна, патріотическая струна давно смолкла, — и надъ нею ретроспективно потшались теперь фельетонныя балалайки… Внимательно сталъ прислушиваться, приглядываться Завалевскій, и… и прежнею тоской щемило у него въ груди… Преобразованная родина, на свжіе глаза, представлялась ему теперь — увы! — какимъ-то нескладнымъ недорослемъ, облеченнымъ въ одежду взрослаго человка и безпомощно запутавшимся въ ней… Ничто, казалось ему, не спорилось, не шло въ здоровый ростъ, не складывалось въ строй, въ дйственное, живучее сочетаніе… Старое, очевидно, вымирало, гнія, но изъ-подъ его опадающихъ стеблей нигд не замчалъ Завалевскій свжихъ побговъ здоровой молодой жизни… Въ темныхъ и нелпыхъ краскахъ рисовался предъ нимъ этотъ давно не виданный имъ родной бытъ: города и села представляли собою зрлище одного сплошнаго кабака; вчно неуловимый красный птухъ гулялъ безнаказанно по всему пространству деревянной Россіи; жаловались на тсноты, на опеку, толковали о расширеніи правъ, — а самоуправленіе не умло моста устроить, и земскія дороги утопали въ грязи какъ во времена Михаила едоровича, а излюбленные люди страны, а представители высшихъ и низшихъ сословій позорили себя то-и-дло безстыдною недобросовстностью… Сегодня читалъ Завалевскій, какъ нкій избранникъ провинціальной юстиціи, надвъ на себя посконную ризу, кощунствовалъ, пьяный, предъ пьянымъ мужичьемъ; завтра разсказывалось объ убійств, совершенномъ 18-лтними мальчиками въ вид опыта, съ цлью пріучить себя къ будущимъ убійствамъ! Благодушно выносила изъ камеръ присяжныхъ общественная совсть поразительныя оправданія; адвокатъ превращалъ защиту преступника въ апоеозъ преступленія… И ни одного дня безъ новой клеветы, безъ новаго скандала, — безъ новаго случая безсмысленнаго, необъяснимаго на первый взглядъ самоубійства. Юноши, женщины, дти лишали себя, не задумываясь, жизни, какъ бы въ мрачномъ сознаніи своей безполезности, своей безысходной душевной нищеты…

— О, бдный край мой! восклицалъ съ отчаяніемъ Завалевскій:- неужели отъ твоего азіатскаго сна пробудила тебя нкогда дубинка Петра Алексевича только затмъ, чтобы ты разсползся теперь отъ умственной безтолочи, отъ духовнаго безсилія!… За азбуку надо приниматься теб, за настоящую, правильную, строгую азбуку!…

У него давно былъ составленъ проектъ того образовательнаго заведенія, о которомъ, какъ вдомо читателю, происходило у него сейчасъ объясненіе съ господиномъ Самойленкой. Онъ съ новою горячностью принялся за это дло. Представленныя имъ предложенія, разсмотрнныя вчерн, были заране одобрены… Оставался денежный вопросъ, который и побудилъ его пріхать въ Алый-Рогъ…

Но въ то самое время, когда онъ занимался своею работой, соображалъ, дополнялъ, совщался съ такъ-называемыми компетентными лицами, имъ овладло тяжелое и неодолимое разочарованіе. Недовріе къ задуманному имъ заведенію, выраженное ему откровенно его управляющимъ, было только эхомъ его собственныхъ внутреннихъ сомнній… "Народная школа, разсуждалъ онъ, стоитъ въ непосредственномъ отношеніи къ общему уровню цивилизаціи въ стран и въ прямой зависимости отъ него. Соотвтственно каждому данному историческому моменту, культура и нравственный идеалъ народа отражаются въ этой школ "какъ солнце въ малой капл водъ". Во всхъ странахъ, гд образованіе не пустое слово, — народный учитель представляетъ собою крайнее звено той цпи, по которой, проходя чрезъ вс слои общества, спускается сверху внизъ, въ народныя массы, свтъ и тепло просвщенія… Спрашивается: существуетъ-ли у насъ что-либо подобное такой цпи, — а, буде есть оно, что придется вбирать въ себя сверху и что передавать внизъ, въ глубь народную, этому приготовленному мною народному учителю, когда прицпится онъ своимъ звеномъ къ остальнымъ звеньямъ этой милой цпи? Какой это культуры, какого нравственнаго катихизиса поставленъ онъ будетъ младшимъ представителемъ?… Чмъ совершенне, чмъ человчне будетъ дано ему воспитаніе — тмъ изолированне, тмъ осиротле будетъ онъ стоять между этимъ, безсмысленнымъ верхомъ quasi-культуры и неосмысленнымъ низомъ… Кто же выдержитъ такое положеніе?… Нтъ, восклицалъ Завалевскій, — тутъ мало того запаса духовныхъ силъ, съ какимъ выходитъ, напримръ, въ Германіи такой учитель изъ своей семинаріи;- тутъ надо создавать миссіонеровъ, бойцовъ на смерть противъ этой мертвечины, крестоносцевъ идеи, какихъ умютъ создавать іезуиты-сектанты, нужны фанатики свта и любви, какъ были у насъ до сихъ поръ фанатики мрака и ненависти!… Но кто создастъ ихъ, этихъ новыхъ рыцарей духа, въ распрекрасной стран, гд "образованность" состоитъ въ отрицаніи всякаго духа? Не я-ли самъ, спрашивалъ онъ себя съ горькою улыбкой, — буду этимъ пророкомъ, буду "глаголомъ жечь сердца людей"?