Марина из Алого Рога

Маркевич Болеслав Михайлович

То были знакомые съ дтства, съ дтства любезные Завалевскому туманы Алаго-Рога. Какъ въ т младенческіе дни, когда изъ этого же окна, погрузивъ въ об ручонки свою кудрявую головку, глядлъ онъ за рку съ какимъ-то сладкимъ чувствомъ въ трепетно бившемся сердц — и все ждалъ, все чудилось ему… вотъ, вотъ, сейчасъ, поверхъ лсу стоячаго, поверхъ той ольховой рощи, выглянетъ лшій и нечеловческимъ гоготомъ загогочетъ на весь лсъ… и онъ заране, въ чаяніи близкаго ужаса, закрывалъ глаза и чувствовалъ на волосахъ своихъ чью-то мягкую руку, руку старика дяди, — и снова жадно глядлъ онъ впередъ, и гд-то внутри его сказывалось ему, что пока тутъ эта рука, ничего ему не сдлаетъ лшій… какъ и въ т дни стлались теперь надъ ркою сизыя пелены тумана, раздвигая ея берега до безконечной дали… Словно изъ лона глубоко дремлющихъ водъ выростали, казалось, стволы ольхъ, серебримые блднымъ мсячнымъ сіяніемъ… Но вотъ колыхнулся сдой паръ и, цпляясь за кусты, понесся

вверхъ… вотъ вьется онъ среди стволовъ, — вотъ побжалъ разорванными клочьями, хватаясь за верховые сучья… Не воздушная-ли семья Виллъ проносится тамъ въ фантастической пляск?.. Но снова темнымъ очеркомъ рисуются лсныя вершины на синей чащ неба, тяжеля падаетъ туманъ и прыгаетъ по земл большими блыми клубами, — и снова, тихо волнуясь, заливаетъ даль серебримое луной марево безконечнаго озера…

"Призраки… все т же призраки… какъ и вся жизнь! vitae phantasmata, прошепталъ Завалевскій, поворачивая въ окну вольтеровское кресло покойнаго дяди и медленно опускаясь въ него.

И изъ толпы этихъ призраковъ его минувшей жизни прежде всего выдлялся предъ нимъ суровый, почти аскетическій обликъ этого старика, воспитавшаго его… Завалевскій не помнилъ матери, — она скончалась два года посл его рожденія. Отецъ его былъ убитъ подъ Варною, въ турецкую кампанію. Онъ остался сиротою на рукахъ дяди… Заподозрнный по длу 14-го декабря, графъ Константинъ Владиміровичъ Завалевскій выпущенъ былъ изъ крпости посл полуторагодоваго заключенія и сосланъ въ деревню, съ запрещеніемъ възда въ столицу. По прошествіи десяти лтъ запрещеніе это было снято съ него, но графъ не пожелалъ самъ воспользоваться дарованнымъ ему прощеніемъ. — "Я чистъ, облять меня безполезно", отвчалъ онъ холодно чиновнику, посланному къ нему отъ генералъ-губернатора съ этою встью. Онъ былъ дйствительно чистъ, не участвовалъ ни въ какихъ преступныхъ замыслахъ; онъ остался на вершинахъ и, за распавшимся Союзомъ Благоденствія, не поступилъ ни въ одно изъ образовавшихся посл того обществъ. Но онъ понесъ бы скоре голову свою на плаху, чмъ отказаться отъ прежнихъ друзей, чмъ, въ виду гибели, отдлить судьбу свою отъ ихъ судьбы… Памяти ихъ, тмъ чистымъ стремленіямъ первоначальной связи его съ ними остался онъ вренъ до конца… Въ продолженіе двадцати восьми лтъ, до смерти, Константинъ Владиміровичъ не вызжалъ изъ Алаго-Рога… Да и что было длать ему въ Петербург, въ Москв того времени? — "Съ нами порвалась нить", говорилъ онъ своимъ отрывчатымъ, часто загадочнымъ языкомъ, — "теперь тамъ минотаврово логовище, непроглядная темь… изъ мрака дти мрака выйдутъ"…

И Завалевскій вспомнилъ, какъ въ этомъ кабинет, наклонясь надъ этимъ драгоцннымъ Альдомъ XVI вка, въ длинномъ сраго сукна халат, похожемъ на хитонъ, съ бархатною шапочкой на пордвшихъ волосахъ, читалъ съ нимъ старикъ Artem poлticam:

…Grajis ingeniun, Grajis dйdit ore rotundo Musa loqui…

раздавался какъ живой въ его ушахъ, не по лтамъ одушевленный, слегка дрожавшій голосъ дяди. Константинъ Владиміровичъ самъ преподавалъ племяннику латинскій языкъ; эллинскому обучалъ его ученый филологъ, выписанный старикомъ изъ Германіи. Въ строгія рамы заключена была жизнь юноши; рано привыкъ онъ сосредоточиваться, наблюдать, вдумываться въ предстоявшія ему явленія. Изъ суммы впечатлній, вынесенныхъ имъ изъ постояннаго общенія съ дядей, въ душ его глубоко врзались два понятія, засвтились лучезарно дв звзды: родина и свобода. И Завалевскій вспоминалъ опять, какъ рано зачитывался онъ всмъ, что относилось до Русской Исторіи, вспоминалъ свои раннія, молодыя, до слезъ горькія недоумнія…

Когда ему минуло девятнадцать лтъ, дядя отправилъ его въ университетъ, въ Москву. — "Пора разстаться, пора теб въ жизнь", говорилъ онъ ему на прощаньи, — "съ Богомъ, — и не возвращайся безъ нужды… Не напоминай собою обо мн,- за тобой наблюдать будутъ… Учиться будешь хорошо, знаю, — приготовленъ… Да и зачмъ?… Свта, свта и еще свта — вотъ что нужно! Времени прошло довольно, — можетъ быть, и тамъ успли это понять… Свта ищи, къ свту веди, если сможется… А нтъ, — что же длать! Во мракъ ты не пойдешь, — уходи! Только ко мн не обращайся, не требуй совтовъ, — я не отвчу"…

И призраки минувшаго проносились одинъ за другимъ предъ духовными очами Завалевскаго. Онъ вспоминалъ свою одинокую жизнь въ университет — товарищи почитали его за "педанта", — и первую любовь… и первые лучи снова загоравшагося тогда въ Москв "свта", вспоминалъ славянъ и западниковъ, свтлыя личности, дтскую нетерпимость и горячія увлеченія, добросовстныя

натяжки и яростные до брани споры въ одной извстной тогда въ Москв гостиной, на Собачьей-Площадк… И затмъ, въ 1848 году, разгромъ университетовъ, безумныя гоненія… А тамъ Петербургъ, свинцовое небо и свинцовыя лица, затянутые воротники, канцелярія многочисленная и вымуштрованная какъ казарма, большой свтъ съ его маменьками, назойливо бгавшими за Завалевскимъ, какъ за богатымъ женихомъ, съ его офицерами, которые прыткими ногами выплясывали себ карьеру, со всякими самомнящими правовдами и облизанными дипломатами… Изъ раздушенной и душной атмосферы бала или раута Завалевскій бжитъ, алча свжаго воздуха, куда-нибудь къ Пяти Угламъ, въ тсный литературный кружокъ, или на чиновничью сходку, въ третьемъ этаж, на Стремянной… Тамъ опять споры, споры безъ конца, но безъ московской искренности, безъ вскости московскаго знанія, — за то съ тмъ избыткомъ самонадянности и желчи, что такъ присущъ петербуржцу, изворотливая діалектика и жидкая культура, презрніе къ исторіи, къ преданіямъ быта и, какъ панацея противъ существовавшаго зла, государственныя и экономическія теоріи, цликомъ нахватанныя изъ французскихъ книжекъ тридцатыхъ годовъ… Печально слушаетъ Завалевскій — и думаетъ: "нтъ, не зажжете вы свта, друзья мои: ваши высиженныя теоріи, вашъ деревянный канцелярскій либерализмъ — не свобода, ваше напускное народолюбіе тмъ же Иваномъ Четвертымъ пахнетъ"… А будущіе "общественные дятели" — онъ это чувствуетъ, — глубоко презираютъ его, въ свою очередь, какъ "аристократа" и "идеалиста"…

И все тяжеле, ненавистне съ каждымъ днемъ становятся для Завалевскаго его канцелярія, и балы high life'а, и маменьки, владлицы взрослыхъ дочерей, и демократы-чиновники, и слпой космополитизмъ литературныхъ борцовъ.

"Что длать? думаетъ онъ; неужели уходитъ, — уходить такъ рано"…

Крымская война разршила его недоумнія: онъ распростился съ Петербургомъ и поскакалъ въ одно изъ своихъ великорусскихъ имній. Черезъ мсяцъ онъ выступалъ въ походъ съ ополченіемъ той губерніи.

Какъ изстрадался онъ! Чего ни наглядлся въ продолженіе этого похода! Бездарность, распущенность, безобразное пьянство, казнокрады, сжигавшіе на свчк сторублевыя ассигнаціи, и рядомъ безъ сапогъ солдаты, гибнувшіе въ грязи непроходимыхъ дорогъ, — вся та "мерзость и чернота неправды", которую горькимъ стихомъ громилъ въ т дни поэтъ…

Имъ овладвало отчаяніе, ему хотлось скоре въ бой, онъ жаждалъ непріятельскаго штыка, пули, ядра. Скоре, скоре туда, говорилъ онъ себ, гд "безсмысленную ложь" свою искупаетъ теперь Россія потоками чистйшей, благороднйшей крови своей, гд противъ всего міра, за вчера поднявшимися стнами, отстаиваютъ честь ея неслыханные бойцы, безъ словъ, безъ страха и безъ надежды…

Завалевскій кинулъ свою дружину и поступилъ въ пхотный полкъ, форсированнымъ маршемъ спшившій изъ Москвы въ Севастополь… Но онъ не дошелъ туда: не вражій выстрлъ, а злокачественный тифъ лишилъ его памяти, сознанія окружавшаго…

Рядомъ съ нимъ лежалъ ополченецъ Пужбольскій, раненый при Черной. Они сдружились… Вмст, по заключеніи мира, ухали они за границу… Константина Владиміровича уже не было на свт: онъ умеръ, пока племянникъ былъ въ поход.

Въ неотразимомъ блеск воскресало въ воспоминаніяхъ Завалевскаго его трехлтнее пребываніе въ Италіи. Онъ весь ушелъ тамъ въ міръ искусства, въ міръ древности, въ тотъ обаятельный, вчно живой, вчно юный міръ… Онъ вспоминалъ еще, какъ, по пути туда, онъ случайно во Франкфурт, за table d'hote'омъ въ H^otel d'Angleterre, познакомился съ высокимъ, чопорнымъ, саркастически улыбавшимся старикомъ, какъ онъ сошелся съ нимъ, и завязалась затмъ между ними переписка, какъ мало-по-малу овладвалъ его мыслью своеобразный геній этого случайнаго его знакомца: звали его Артуръ Шопенгауэръ…

Первая всть о готовившемся освобожденіи крестьянъ застала Завалевскаго въ Рим. Онъ все кинулъ — и поспшилъ на родину…

Живо припоминался ему тогдашній перездъ изъ Штетина въ Петербургъ. Погода стояла великолпная; онъ по часамъ глядлъ, не отрываясь, съ палубы на мелкую, словно рыбья чешуя, морскую зыбь, всю трепетавшую въ нг и сіяніи горячаго весенняго солнца… Онъ ожидалъ, онъ говорилъ себ, что такимъ же трепетомъ и сіяніемъ жизни должна была теперь, предъ великимъ разсвтомъ, быть отъ края до края исполнена его родина…

Онъ по прізд не имлъ случая замтить ничего подобнаго… Т же разговоры, та же діалектика, только еще боле прежняго желчи; съ одной стороны безплодныя жалобы и ядовитыя нареканія, съ другой — безпощадная насмшка, торжествующее глумленіе, словно весь вопросъ состоялъ въ томъ, какъ бы зле насолить тмъ, кто почиталъ себя въ прав жаловаться, — вотъ что нашелъ въ Петербург Завалевскій… На Васильевскомъ Острову таинственно работали коммиссіи… Старые знакомые приняли его недоврчиво, почти враждебно; онъ, извстно, былъ "аристократъ" и "идеалистъ"…