Меч и его Эсквайр
Шрифт:
Нет, не замочной. Такие испытанные приемы, как отверстия в глазах фамильных портретов, уши Дионисия (причем уши, кстати, когда основное в моей работе – глаза?) зеркала с односторонней проводимостью и так далее, тут давно не прокатывали. Поэтому мои неведомые доброхоты подмазали кое-какие волосяные щели между кирпичами хитрой известкой, полупрозрачной, как клей «Титан-С», а в нее вмонтировали парные линзы, которые увеличивали идущее ко мне изображение. Таких штуковин было выше крыши: чтобы не особо заморачиваться, если выйдут из строя.
Интересно,
Вот я и приникла к одному такому окошечку в мир скрытого, когда услышала в личных покоях шайха Яхьи негромкие голоса…. И увидела.
Моргэйн стоял чуть набычившись и сунув руки за пояс – некоторая замена карманам, в которых мальчишки всего мира хранят всякие огрызки, осколки, проволочки, гнилые яблоки, живых лягушек и прочую увлекательную дрянь. Только тут приходится держать свое на виду, прикрепленным к ремешкам, как на охотничьем ягдташе.
И держался он по мере своим полудетских силенок скромно: в тени от неярких расписных ламп, налитых душистым маслом.
– Говорят, что к лошади и женщине надо приучать с двенадцати лет, – негромко вещал Яхья. – Раньше – смерти подобно, позже – идет не от плоти, а от разума. Мужчина должен заранее понять, чего хочет его тело.
– А девчонкам всё равно? – пробурчал Моргэйн. – То есть – я не вижу тут никаких женщин.
Нежный, иронический смех. Я уже привыкла к нему, но первое время он меня прямо-таки в лихорадочную дрожь вгонял.
– Может быть, они тут есть, хотя бы одна скрытая и прикровенная, может быть, нет. Но тебе никто из них не причинит зла. Ты веришь?
– Как я могу верить, когда от тебя одни глаза остались! Меня учили, что глаза обыкновенно лгут. Вот губы – нет, почти никогда. И морщины у рта и на лбу.
– Хороший ученик. Значит, ты не веришь в мою искренность?
– А надо? Ты приказал – вот я пришел и слушаю тебя. Тебе нужно сказать мне что-то такое особое, чтобы я уж точно поверил?
– Да. Оттого-то я хочу убедить тебя в своей искренности.
– Так, как дворянин страны Ямато-Э?
Снова смех.
– Ученый мальчик. Весьма. Нет, не так. Не кишками, прости. Не чревом, кое не может носить никакой тяжести: ни дитяти, ни истины. Но всей плотью. Если я сниму все одежды – этого будет довольно с тебя?
– Хватит, – Моргэйн махнул рукой. – Хватит с меня всего этого… Нет, я хочу сказать – ты делаешь, что тебе угодно, я – что мне приказывают. И всё.
Я вижу, что нынче творит Яхья. Аграф в виде золотой змеи с изумрудными глазами отколот и брошен в угол. Белый тюрбан разматывает свои бесконечные витки, волной ниспадает к ногам полупрозрачная кисея. Черные кудри до плеч, истемна-смуглая кожа, зеленовато-карие очи. Брови как высокие дуги, губы чуть пухловаты, нос прям. Бороды и усов нет – гладкая кожа эфеба. Сколько ему лет, этому созданию? Или оно не живет во времени, как остальные смертные?
Синяя хламида неторопливо стекает с плеч вослед чалме: острые угловатые плечи, длинные ключицы, широкие, почти
Но тяжёлый шелк медленно падает дальше, его торжественный траур расплывается у самых ног.
– Не отворачивайся.
Тощие, крепкие бедра и ягодицы, худые безволосые ноги. И между них, ничем не затененная, – щель. Почти как у меня; только скрывает куда как меньше. И сама зрит маленьким слепым оком.
– Ты женщина?
– Я вечное дитя, как все люди моря, – слегка качает головой шайх. – Но я не совсем из них. Полукровка.
– Мы думали, ты с головы до ног обожжён. Или тебя изъела сухая лепра, которая отошла от тебя, насытившись. Говорят, так бывало.
– Да. Огнь опаляющий, проказа презрения – вот что достается на долю таким, как я, во всех вертдомских землях. Даже в терпимой Скондии поглядывают на нас с подозрением. Людям двойной природы, с морской солью в жилах и протоках, с мужскими мышцами снаружи и потаенной женской нежностью внутри, приходится быть лучше всех – ради того, чтоб только выжить. Ты не знал?
– Мама… бабушка. Они были оттуда, от корня Морских Людей, но твоё было в них надежно скрыто поверху другой кровью. Иным наследием.
– Ученый мальчик. Прозорливый отрок. Так что, теперь ты веришь в то, что я не притворяюсь никем, а просто есть?
Яхья отступает, садится на низкое широкое ложе, покрытое расшитыми коврами, манит:
– А теперь иди.
– Это не игра. Не похоть. И это не любовь, да?
– К чему слова? Ты можешь войти, можешь не входить. Это почти безразлично мне – но не твоему предначертанию.
– Какая она будет, эта судьба, – что мне за дело? Есть то, что есть.
– Ты прав, мальчик. Только это.
Светильники как-то враз гаснут, будто призрак замка подворачивает каждый фитиль, но мои сумеречные глаза не нуждаются в них. Я вижу уже не одно – два юных нагих тела, переплетенных, как змеи…
Чуть позже. Сквозь обоюдно стиснутые зубы.
– Мне больно от тебя. Стискивает как в кулаке.
– Мне тоже, мальчик. Ты крупен не по возрасту.
– Поторопись. Уже невмоготу.
– Не буду. Нельзя.
– О-ох. Это вот и называется…
– Это называется – твое главное посвящение. Узнавание и приятие чужого, Чуждого. Потом будут еще и еще пороги у входов и переходов, посреди бурного течения рек, но уже не будет возврата, мой юный мужчина. Никогда.
Знак XI. Филипп Родаков. Рутения
Наша кровь – родня воде морской,
это от ученых нам известно,
может, потому такой тоской
мучаемся мы, когда нам пресно?