На санях

Акунин Борис

И был в тот же день инцидент, после которого чувство возникло вновь, только теперь гадливости было меньше, чем удовлетворения.

На французском наконец появился Сова. Сел, ненавидяще улыбнулся, процедил тихо, чтоб никто больше слышал:

— Чао-какао, герой-любовник. Ты не ссы, Серый тебя не тронет. Я с тобой по-другому посчитаюсь. Без скандала.

А Марк ему тоже тихо, с улыбкой:

— Или я с тобой.

И про себя добавил «по своей линии».

Сова что-то почуял, в глазах мелькнуло беспокойство.

Это было приятно.

Но в следующий миг — из-за слов о «герое-любовнике» — накатило то, о чем Марк думать себе запрещал, мысленно зажмуривался.

Настя…

Ее больше нет и никогда не будет. Дорога в тот мир закрыта. Невозможно быть сексотом и встречаться с Настей, смотреть ей в глаза.

Договаривались, что в середине недели он позвонит, обсудят поездку в Кратово. Не звонить, и всё. У нее телефона Марка нет. Исчез человек, сгинул. Она поудивляется, потом забудет.

И не думать про нее больше. Никогда. Иначе забарахтаешься в мутных водах — и камнем ко дну.

ПО МАЛОЙ СПАССКОЙ

Не думать о том, о чем думать муторно, и вообще поменьше думать было новой для Марка наукой, которую предстояло постичь, прежде чем мозг освоится с правилами плавания в мутной реке.

Три следующих дня он старательно осваивал эту в сущности дзэнскую практику. Учился у Трех Обезьян, закрывающих уши, глаза и рот, дабы не участвовать в круговороте Злых Помыслов.

Главный фокус в том, чтобы всё время заниматься чем-то рутинным и механическим, но требующим сосредоточенности.

Во-первых, как бобик ходил на все лекции и не ловил там ворон, а записывал. Озарение подтверждалось: и на эксоце, и на марленфилософии, и в особенности на научатеизме учили безопасно плавать. Даже странно, как он, дурак, раньше этого не понимал. Абсурдные на первый взгляд максимы — «Учение Маркса всесильно, потому что оно верно»; «Экономика должна быть экономной»; «Советский строй — самый демократичный в мире» — на самом деле были исполнены глубокого смысла. Тебя учат мудрому закону не заморачиваться тем, что не твоего ума дело. Говори себе «Верую ибо абсурдно» и используй свой ум по прямому назначению — плыви между буйков.

Во-вторых, сидел в читалке и впервые за четыре года фигачил курсовую заранее, не откладывал на май месяц. Тема была подходящая, скрипа извилин не требовала: «Владимир Ильич Ленин как журналист и редактор». Перекатывай из ПСС целыми страницами, только ссылки ставь. Пять баллов гарантированы.

Ну и в-третьих, не вылезал из спортзала. Тренер был очень доволен, говорил: «Молодец, Рогачов. Научился агрессивной атаке, это всегда было твое слабое место. Поедешь на Универсиаду, железно».

Существование было серое и туманное, в пандан раннемартовской погоде, зато без самоистязания. Марку стало казаться, что он уже приспособился и что конец света отменяется. Но в пятницу за завтраком мать вдруг говорит:

— Что с тобой происходит? На тебе лица нет, ты весь какой-то согнутый,

будто придавленный. Или пропадаешь где-то, или запираешься у себя и не выходишь. Мне за тебя очень тревожно. У тебя случилось что-нибудь плохое… на сердечном фронте?

И сразу же поспешно:

— Я не прошу рассказывать подробности. Сама никогда не умела откровенничать на личные темы, но нет сил смотреть, как ты мучаешься.

Он застыл с вилкой в руке, похолодев. А мать смотрела на него, часто мигая, хваталась рукой за шею, и пальцы у нее трепетали.

— Марик… Марк… Я вижу: с тобой происходит что-то ужасное… Или то, что тебе представляется ужасным. Я знаю, как это бывает. Словно земля ушла из-под ног, и не за что ухватиться, и не хочется жить. Я не лезу и мучить расспросами тебя не буду, так только хуже, это я тоже знаю… Я расскажу тебе то, о чем мы никогда не говорили, потому что я не умею… Но я попробую.

От волнения у нее выступили слезы. Марк взглянул — и опустил голову. Вся анестезия летела к черту.

— Ты ведь понимаешь, о чем я… Ты помнишь, что со мной было, какою я была, когда… Когда умер Антон, — с усилием выговорила она. — Я потеряла желание жить дальше. И знаешь, кто меня спас, вытянул?

«Сейчас скажет: Марат», — подумал Марк.

— Ты. Я зацепилась за тебя. Вцепилась в тебя. Ты, двенадцатилетний, стал моей точкой опоры. Я не спрашиваю, что за беда с тобой случилась. Не хочешь не говори. Но тебе тоже нужно найти что-то твердое, незыблемое, за что можно держаться. Ах, если бы ты только объяснил мне! Я бы сумела лучше помочь.

Он внутренне передернулся, представив себе это признание. «Мама, я стукач».

— Да всё нормально. Никто не умер. Просто настроение плохое.

И подумал: «Вообще-то я умер. Даже хуже, чем умер. Проснувшись однажды утром Грегор Замза обнаружил, что он превратился в страшное насекомое».

Стал есть яичницу дальше.

— Ужасно за тебя волнуюсь. — Мать смахнула слезинку. — Я никогда тебе этого не говорю, у нас не принято, но я… я очень сильно….

Так и не смогла проговорить вслух «тебя люблю». Русская семья — не американская, это у них в кино все друг другу без конца: «I love you», «I love you too», а у нас только проникновенно глядят в глаза, попробовал Марк внутренне сыронизировать, но вообще-то он был здорово растроган.

Наверное мама от него не отвернулась бы. Но что она может? Только кудахтать. Или скажет: «Я буду носить тебе передачи, главное оставайся порядочным человеком». После этого буду чувствовать себя уже окончательным дерьмом.

Успокоил ее как мог, даже пошутил. И мать ушла на работу. А пять минут спустя в дверь позвонили.

Удивившись — кто бы это в такое время? — Марк пошел открывать. Отчим уже барабанил в кабинете на машинке, он звонка скорее всего не слышал.

Женщина в офигительной белой шубке, рядом с ней девушка: резкие черты, зоркие глаза, пышные волосы. Одета тоже по люксу — короткая красная куртка, джинсы, привозные боты, тоже красные.