На санях
Шрифт:
— Реките, дщерь моя, отженили ль вы из души своей сомнения? С чистым ли сердцем приготовляетесь вы к завтрашнему таинству? — спросил митрополит.
Голос был скучен, а вопрос задан согласно установленному ритуалу, Лотти понимала это. Но ответила со всей честностью и обстоятельностью — не грузному длиннобородому старику с тусклыми глазами, а Богу.
— Я имела сомнения. Я имела большие сомнения. Отрекаться от своя… от своей веры нехорошо, это предательство, а хуже предательства ничего нет. Но я поняла, что православие не widerspricht… не про-ти-во-речит догматам Лютеровой веры, в которой я родилась. Я не буду предавать моя вера. Это просто другой
— Хорошо, дщерь моя, — успокоился насторожившийся было преосвященный. — Засим остается лишь известить вас об имени, коим вы будете наречены в православии.
— Известить? Разве я не сама выберу новое имя?
— Господь с вами! — Митрополит перекрестился. — То дело государственное! Его императорское величество обсудил сие с графом Алексеем Андреевичем Аракчеевым, они вместе изучили святцы и благоволили наречь вас в память святой равноапостольной Ольги, первою из княгинь воспринявшей христианскую веру.
— Я знаю княгиню Ольгу! — обрадовалась Лотти. — Я много читала о ней в «Истории» Карамзина! Значит, меня будут звать «Ольга Паулевна»? То есть «Ольга Павловна»?
— Нет, ваше высочество. При крещении язычницу Ольгу Киевскую нарекли Еленою, так что имя ваше будет «Елена Павловна», а по свершении бракосочетанного таинства — «великая княгиня Елена Павловна».
М
ПРИШЕЛ МАРТОК
УРОК ПЛАВАНИЯ
Задохнувшись от возмущения, Марк оттолкнул от себя рукопись. Он вдруг понял, догадался, кто главная героиня рогачовского романа с идиотским названием! Великая княгиня Елена Павловна, которую отец, настоящий отец называл добрым гением русского девятнадцатого века, о которой так много рассказывал двенадцатилетнему Марику перед смертью! Портрет этой женщины, любимой героини отца, с тех пор так и висит в кабинете!
Папа говорил: «Я выйду на пенсию, у меня будет море свободного времени, и мы с тобой станем вместе собирать материал об этой поразительной личности. Ты любишь историю, я люблю светлых людей прошлого и не выношу исторической неблагодарности, а Елену Павловну в России, для которой она так много сделала, совершенно забыли. Как только тебе исполнится шестнадцать и ты получишь паспорт, мы запишем тебя в Ленинку, а год спустя ты станешь студентом и получишь право посещать архивы. Я к тому времени тоже освобожусь. Мы не спеша, любовно, год за годом, месяц за месяцем, по документам, мемуарам, письмам, дневникам, старым газетам восстановим весь жизненный путь девочки, девушки, женщины, «спешившей делать добро». И потом напишем про нее книгу. Два автора: А. Клобуков и М. Клобуков».
Наверняка Рогачов наткнулся на отцовские предварительные записи и почуял, что на этой теме можно поживиться! Украл жену, украл идею, украл даже сына, который теперь не Клобуков, а тоже Рогачов!
Скотина не просто украл книгу, он еще ее и испоганил своими слезодавительными трюками, вставил маму — понятно же, что жена помирающего страдальца списана с нее! Потом наверняка появляется и какой-нибудь противный вьюнош, который мучает «кроткую Лотти» и которого Рогачову нужно ненавидеть — вот он и подбрасывает топлива в свою писательскую душу, обостряя
У Бориса Пильняка есть «Рассказ о том, как создаются рассказы» — про японского писателя, который бесстыдно, по-эксгибиционистски описывает в прозе свою русскую жену, анатомируя ее словно лабораторную мышь. И жена, узнав об этом, в отвращении бросает предателя. «Лиса кицунэ, бог предательства, — писательский бог», — так заканчивается рассказ. Что за подлая профессия!
Нет, не так. Чехов не был подлым, и Лев Толстой не был. Подл Рогачов, а подлец любую профессию, даже писательскую, сделает подлой.
Гадливо сунув папку на место и повернув ключ, Марк вышел из кабинета. Лег в кровать, продолжая думать о подлости, но уже не рогачовской, а собственной.
Какое ты имеешь право считать кого-то подлецом? Ты, шпик, сексот и стукач, самое подлое существо на свете.
Ты не только трус, ты еще и дурак. Чего ты собственно испугался? Из-за чего втоптал себя и всю свою жизнь в грязь?
Вот отца во время «красного террора» посадили в расстрельную тюрьму — и он там не пресмыкался, хоть ему было очень страшно. Старший брат Рэм, чья фотография висит в кабинете над портретом великой княгини, был на два года моложе тебя, когда поднял солдат в атаку и погиб. А тебя никто не убил бы, даже в тюрьму наверно не посадили бы. Ну исключили бы из университета, ну забрали бы в армию. Да, жизнь повернула бы с прямой дороги на ухабистую тропинку, зато ты знал бы, что можешь себя уважать — не испугался, никого не предал. За это не жаль заплатить любую цену.
Он даже заплакал — так стало горько, что там, в отделении, растерялся, скис, не дошел до этой простой, очевидной мысли, а теперь ничего, ничего не исправишь. Надо было сказать гебешному иезуиту: «В подлецы меня зовете? Не получится. Делайте что хотите». Но теперь — всё. Позорная бумага написана, товарищ предан.
Слезы лились и лились, Марк их не вытирал. Ослабел и в конце концов медленно, как тонущий корабль, погрузился в темные воды.
Открыл глаза — показалось, что сразу же, было так же темно, — но светящиеся стрелки будильника показывали без десяти семь. Первая мысль была: хорошо, можно еще часок поспать. Но тут же всё вспомнил, рывком сел.
Ничего не исправить. Жизнь кончена.
Однако не зря говорят «утро вечера мудренее». Мать однажды рассказала, что у этого феномена имеется научное объяснение. Сон, то есть временное отключение реакций на внешний мир, обновляет нейронные связи, и отдохнувший мозг как бы соскакивает с наезженной колеи, прокладывает новые маршруты, которых не видел в сумраке заканчивавшегося дня.
Кое-что исправить все-таки можно! Да, свою собственную жизнь ты погубил и, что в сто раз хуже, поставил под угрозу жизнь приятеля, но вряд ли Сергей Сергеевич со своим хоккейным матчем, да в воскресный вечер успел обработать Щегла. Значит, надо его предупредить! Прямо сейчас, ранним утром! Ты останешься трусом и слабаком, но подлецом уже не будешь!
Эта перспектива — из подлецов перейти в слабаки — показалась Марку каким-то прямо ослепительным взлетом.
Он выскочил из кровати и стал быстро одеваться. Надо во что бы то ни стало застать Щегла дома, звонить ему по такому поводу нельзя.
Он прокрался в коридор очень тихо, чтоб не услышали. Не хватало еще ввязаться в объяснения с матерью и особенно с отчимом. Уже в ботинках и шапке, наматывая шарф, вдруг вспомнил: а пальто-то! Надевать рогачовскую куртку было противно. Можно натянуть сверху еще один свитер. Сколько там градусов?