На санях
Шрифт:
На цыпочках прошел в кухню, прижался лбом к стеклу — посмотреть на градусник и чертыхнулся. Забыл, что термометр на новый год расфигачила клювом ворона, а новым так и не обзавелись.
В семь ноль ноль новости и прогноз погоды. Сейчас пять минут восьмого.
Чуть-чуть повернул рычажок на репродукторе, прижался ухом — как раз вовремя.
«… — рапортуют партии передовики строительства Тайшетского участка Байкало-Амурской магистрали. И о погоде. — Голос дикторши из торжественного стал домашним. — Сегодня днем в Москве будет минус пять градусов, а завтра, несмотря на наступление календарной
Шепотом выругавшись, Марк убрал звук. При минус пяти — а сейчас, поди, и меньше — в свитере не набегаешься. Не хватало еще простудиться, в дополнение к прочему.
Да чего теперь чистоплюйничать, строить из себя Болконского? Экие нежности при нашей бедности.
Оставил на столе записку: ушел на тренировку. Два бутера с сыром завернул в салфетку, сунул в портфель. Надел рогачовскую обнову — будто в змеиную шкуру влез, аж передернулся.
И по лестнице, через две ступеньки. Вдруг испугался, что Щегол по каким-нибудь своим фарцовским делам тоже свалит из дому ни свет ни заря.
Идти-то было недалеко, на улицу Россолимо.
Слава богу Вовка открыл сам. Он был нечесаный, бледный. Увидел Марка — весь просветлел.
— Уф. Я думал, менты с утра пораньше…
Обернулся на женский голос, что-то неразборчиво сказавший.
— Мам, это ко мне, Мрак Рогачов! Я щас!
Вышел на лестничную площадку, прикрыл за собой дверь. Зашептал:
— Ты чего, тоже удрал? Или отпустили? Бля, я всю ночь не спал!
— Отпустили, — хмуро ответил Марк. — Но ты не радуйся. Всё хреново.
И рассказал всю правду. Ну, половину. Про то, что пришлось назвать сообщника, иначе посадили бы в камеру к уркаганам. О подписке говорить не стал.
Вовка выслушал настороженно. Почесал башку.
— Так этот, Сергей Сергеевич, конторский? Не из ментуры?
— Говорю же тебе: из гэбэ он. Будь готов. Он обязательно тебя вызовет. Или сам явится.
— Это хорошо, что он не сыскарь, — задумчиво произнес Щегол. — А может и вообще неплохо. Хотел бы посадить — не выпустил бы тебя. Скорее всего я ему нужен, чтоб на «утюгов» постукивать. Это запросто. Можно спокойно варить баблос, не стремаясь оперов, под такой-то крышей. Еще и на другой масштаб выйти. Во, блин, не знаешь, где найдешь, где потеряешь. Спасибо, Мрак, что просемафорил. Перестану психовать и подготовлюсь к беседе с дядей Сережей.
Спохватился:
— А от тебя ему какой навар?
— Никакого, — соврал Марк. — Я думаю, ему был нужен ты. А меня он помурыжил, постращал и отпустил. Ну всё, я побежал. И, само собой, молчок, что я тебя предупредил.
— Обижаешь. Классный куртец. Где оторвал?
— Так, дали поносить.
Поручкались, и Марк ушел. Озадаченный.
Выходит, можно смотреть на это и так? Не устраивать трагедий, а радоваться открывающимся возможностям? Но для этого надо быть Вовкой Щеглом. Он двоечнику Вате из их класса, сыну знаменитого адвоката Ватермана, делал за деньги домашнее задание по математике.
Потом отправился в универ. Было еще очень рано, занятия начинались только в десять, но не домой же возвращаться?
Ехал в метро, в набитом людьми вагоне и
Все плохо, некрасиво одеты. Лица угрюмые, у многих злые. Не выспались, тащатся на работу с тоской. И грубые — пихаются, проталкиваясь к выходу; прут снаружи в вагон, работая локтями. Кто-то сюда, кто-то отсюда, а поезду наплевать кого он везет, и остановки носят имена разрушителей, как их называет антисоветский мастер советской литературы Рогачов: анархиста Кропоткина, массового убийцы Ленина, полоумного мечтателя Маркса… Вот на кого надо бы стукануть Сергею Сергеевичу, так это на отчима.
Мысль была, конечно, не всерьез, но пакостная, а мизантропическое философствование — копеечное, но от него стало чуть полегче: мир наполнен несчастными, во всяком случае не счастливыми людьми, так с чего ты воображал, будто проживешь свою жизнь как-то иначе? Есть такая песня: «Welcome to the real world, sucker»30, исполняется по просьбе Марка из Москвы.
Двери факультета открывались в восемь, поэтому от метро он плелся медленно, нога за ногу. План был забраться в какую-нибудь маленькую аудиторию, сжевать бутеры и, если получится, часок подрыхнуть на стульях, пока в коридорах не затопают будущие работники совпечати.
Все равно прибыл слишком рано, без пяти, подергал ручку — пока заперто. Марк торчал тут один такой, нетерпеливо тянущийся к свету знаний. Скоро появился второй — от ворот, съежившись от холода в своей тертой кожанке, перебирал длинными ногами Струцкий.
— О, Маркс! Бонжур! Ты-то чего так рано? Классный лапсердачок. За сколько прикупил?
— Фазер из Бельгии привез, — ответил Марк. Само выскочило, на автомате. Еще вчера это казалось жутко важным — произвести впечатление: мой родитель ездит в капстраны. На первый вопрос отвечать не стал, сам спросил:
— А ты чего тут?
Фред покривился.
— Так понедельник же. Стенгазету выпускать. Я заголовки пишу.
Тон сконфуженный.
У факультетской аристократии отношение к «общественникам» было презрительное. Верней сказать — к мелкому «активу». Быть членом комитета комсомола или сотрудником «Вестника МГУ» — это одно, а ишачить комсоргом группы, членом оперотряда или «студкором» стенгазеты «Профак», «Прожектор факультета», считалось не комильфо. Таких называли СВР — по аналогии с зоной, где у «активистов» на бушлате пишут СВП, «Служба внутреннего порядка», в обиходе «сука выпросила половинку» (имеется в виду срока). СВР расшифровывалось: «сука выпросила распределение». У кого крепкий папаша, тем распределение выпрашивать незачем. А Фреду Струцкому общественная нагрузка пригодится.
Раньше Марк внутренне ощутил бы превосходство, отпустил бы какую-нибудь ироническую реплику типа: «С «лейкой» и с блокнотом, а то и с пулеметом первыми врывались в города?»
А сейчас подумал: «Нечего нос драть, ты в сто раз хуже. Привыкай передвигаться ползком».
И неожиданно для самого себя предложил:
— Хочешь помогу?
Фред ужасно удивился. И обрадовался.
Пошли на второй этаж, в редакционную, где на двух сдвинутых столах лежала склеенная, уже с отпечатанными на машинке статьями, но еще без половины заголовков стенгазета.