Над бездной
Шрифт:
— О, радость!.. мой друг будет честным человеком.
— Второй раз, Нарцисс, мы чуть не поссорились. Хорошо, что ты не произнес клятвы на верность мне!
Глава VIII
Певец-волшебник. — Раб делается другом
Нарцисс робко следовал за своим ужасным господином. Бродяга внушал ему ужас, но в то же время час от часу сильнее возбуждал его любопытство своею личностью. Правда ли это, что он действительно Бербикс, или у Катуальды был еще другой брат? правда ли, что Люцилла была с ним знакома, или он
Нарцисс вспомнил все выдумки провинциальных болтунов о Мертвой Голове. Не певец ли этот самый волшебник? но его голову никак нельзя было назвать мертвой; это была живейшая из живых голов по выразительности на лице всех внутренних чувств души; зато могущество взора, руки и голоса совершенно подобно сказаниям о том волшебнике. Его рука своим прикосновением дает отраду сердцу невольника; его голос покоряет его, а взор… Нарцисс под влиянием этих очаровательных черных глаз стал рабом своего таинственного повелителя не только в силу его прав, но и добровольно, еще прежде, на лестнице дома Орестиллы; он сознался, что не может его ослушаться, и сделает все, что он прикажет ему. Только ночь прошла с тех пор, как он попал в неволю, а господин уже оказал ему много благодеяний: он сыт, хорошо выспался, тепло одет и получил вещь, самую дорогую его сердцу, — кольцо своей обожаемой жены.
Мысль о возможности спасения Люциллы засела в его голову. Он готов сделать все, чтоб только найти доступ к каменному сердцу певца, разжалобит его, упросит, спасет вместе с ним Люциллу, найдет ее при помощи волшебства, заслужит прощение ее отца.
Певец остановился и стал ломать хворост для костра.
— Не помогай мне, — сказал он невольнику, — не смей ничего работать! твоя работа впереди. Сиди и отдыхай, пока я варю похлебку.
Разведя костер, певец приладил над огнем три толстых, сырых ветви, очистив их ножом от легковоспламеняющейся древесины, связал и повесил на этот конус котелок на крючке.
Доставши из своей сумки несколько пригоршней гороха, бобов, луку и других кореньев, он положил все это в котелок, подлив воды из ручья.
Похлебка стала вариться. Бродяги сидели у огня и грелись один подле другого.
— Нарцисс, — сказал певец, — ложка-то у меня одна; я забыл взять у Аминандра другую. Ты хочешь, чтоб я его позвал, или будем есть с одной ложки?
— Не зови, не зови его!
— Почему ты его так сильно боишься?
— Без него ты добрый, а при нем — разбойник… говоришь ужасные слова, будем есть с одной ложки…
Похлебка сварилась. Бродяги съели ее одной ложкой.
— Будем теперь кальду варить, — сказал певец, — только это вино будет пахнуть луком, потому что у меня нет другого котла.
— Я больше года не пил никакой кальды, — ответил Нарцисс, — что за беда, если она сварится не в серебряном кальдарие!
Певец вымыл в ручье котелок, налил в него вина из фляжки, висевшей у него через плечо вместе с сумкой и
— Когда я был богат, — сказал он, — у меня был серебряный кальдарий.
— А у меня, Электрон, был тот самый кальдарий, который был подарен царем Нином Вавилонским его жене, Семирамиде, в день свадьбы.
— Диковинный кальдарий! — усмехнулся певец, — да во времена царей вавилонских и кальды-то никто не пил.
— Это, может быть, и подлог, но этот самый кальдарий, это я уж достоверно знаю, перешел потом к Александру Македонскому; его из Греции вывез…
— Кто? что ж ты не договариваешь?
— Забыл, — сказал невольник, сильно смутившись, потому что чуть не проговорился, будто диковина принадлежала его предку Титу-Фламинию, что было, конечно, вздором, как и все россказни о диковинах, купленных им у Лентула и других соблазнителей.
— Пили мы, друг, из серебра; попьем и из чугуна, — сказал певец, — из чугуна-то питье иногда вкуснее бывает, если пьется со спокойным сердцем, без забот, без кручины.
— Твоя правда.
— Помирись с твоею судьбою, Нарцисс; помирись с мыслью о том, что я бандит, и не отвергай мою дружбу.
Вино сварилось.
— У меня и кружка-то одна; другую я не возьму, потому что и без лишних вещей таскаю порядочный груз: лютню, фляжку и сумку с котлом, провизией и всякою мелочью. Будем пить из одной кружки.
Они распили кружку, и оба повеселели.
— Хорошо ты себя чувствуешь, Нарцисс?
— Очень хорошо.
— А что хорошо?
— Все. Сам не знаю, что хорошо, а точно я богачом стал, счастливцем. Ты со мною добр, погода тепла, солнышко светят, птицы поют… ах, как хорошо!.. если б было можно, нарисовал бы я все это на картине.
— Ты умеешь рисовать?
— Умею. Выучила меня рука милой женщины, беломраморная рука, которую я век не забуду!..
— Когда мы поселимся где-нибудь, ты будешь рисовать. Хочешь, разопьем еще кружку?
— Давай.
Они распили вторую кружку.
— Друг я тебе или господин? — спросил певец.
— Как тебе угодно.
— А тебе?
— Друг.
— Если так, давай руку и пойдем дальше.
Солнце стало садиться. Бродяги все шли дальше и дальше от Рима на юг, избегая проезжей дороги, пробираясь по лесам и горам.
— Нарцисс, — сказал певец, — что с тобой? ты весь дрожишь.
— Это припадок моей лихорадки.
— Давно она тебя мучит?
— Больше года. Ночлеги на каменных ступенях лестницы и почти постоянный голод вместе с горем причинили мне эту болезнь.
— Я не стану лечить тебя ничем; спокойствие излечит тебя лучше лекарства. В тебе я еще не вижу опасной болезни. Не думай на грустный лад; будь веселее; ты молод; надейся; я не брошу тебя, мой друг.
— Эта лихорадка мучила меня прежде изредка, но потом я стал чувствовать ее почти ежедневно.
— Когда мы выйдем из этих мест, зараженных близостью болотистых маремм, ты выздоровеешь. Нам надо догнать бандитов; они приютились на ночлег здесь недалеко в одной пещере; нам нельзя оставаться на ночь без кровли.