Над бездной
Шрифт:
Они вошли во двор разоренной усадьбы.
Груда обвалившихся камней и бревен показывала, что здесь когда-то было огромное здание, от которого уцелела только самая малая часть.
— Переночуем здесь, — сказал певец, вводя Нарцисса под своды.
Сова с диким завываньем вылетела оттуда; летучие мыши с писком летали под потолком.
— Осторожнее, Нарцисс!.. тут можно провалиться в подвал. Дай руку!
— Здесь страшно… я знаю, чей это дом.
— Я также знаю: Тита-Аврелия-Котты. Нарцисс, я убил Котту.
— Ты?.. ты тогда был в шайке Бербикса и Аминандра?
— Ах, моя рука
— Ты поразил его мертвого. Я знаю, что он умер прежде нашествия разбойников.
— Это правда… но…
— Мне говорили очевидцы.
— Он умер от любви… я виноват в этом.
— Припоминаю… ты когда-то говорил мне.
— Вот его кровать. Сними это бревно; я тебе помогу; это упавшая балка. Сгребем этот мусор… старик сожжен в постели; поищем его кости и зароем… его тень преследует меня.
Из-под мусора выползла маленькая змея и с шипеньем уползла в провал под пол.
— Вот череп, — сказал Нарцисс.
— А я отрыл его ноги, — прибавил певец.
Они нашли все, что было цело от обгорелого скелета старика, положили в свои плащи и вынесли в сад.
— Где же мы погребем его? — спросил Нарцисс.
— Здесь, под стволом этой обгорелой старой мирты, под большим камнем, — ответил певец.
Он подрыл с помощью своего широкого ножа землю под камнем, положил туда кости и снова засыпал, а потом вырезал на стволе обгорелой мирты надпись: «Здесь покоится прах римского сенатора — плебея Тита-Аврелия-Котты; он схоронен его убийцей».
При свете луны Нарцисс видел, как слезы текли из глаз бродяги, стоявшего на коленях, видел, как он поцеловал обгорелый череп и прижал к своей груди; ему послышалось, будто певец шепнул:
— Прости, прости меня!
— Пойдем отсюда, — сказал певец, — здесь нет ни одной удобной комнаты для ночлега: все разрушено.
Они пошли через пригорок к Риноцере. Луна ярко освещала эту безлесную, выжженную местность. Тонкие, правильные черты красавца поразили в эту минуту Нарцисса. Его любопытство разгорелось с новой силой. Кто этот таинственный певец, и добрый, и честный, и в то же время злодей? Он узнает, непременно узнает. Он с намерением отставал от певца, вглядываясь в его стройную фигуру. Певец, как много раз прежде, показался ему чрезвычайно похожим на кого-то, виденного много раз именно в этих местах, вблизи его незабвенной Люциллы. Фантазия ясно представила ему, как певец сидит, точно Аполлон с музами, в кругу рабынь его жены; Катуальда сидит у его ног; Лида облокотилась на его плечо; Адельгейда подает ему лиру, но, странное дело! — он не видит Люциллы, когда видит певца, и не видит певца, когда образ жены вспоминается ему, как будто она и певец никогда не были вместе.
Этот человек, думал Нарцисс, непременно был к ней близок; ему не больше 25 лет; он силен и ловок, не высок, учил Люциллу песням и сам, по его словам, учился у нее… теперь понятно, почему фантазия не рисует их вместе: он уходил, когда являлся жених Люциллы. Это… это… тайна открыта: это Рамес.
Пред ними раскинулась другая усадьба, также разоренная, но дом, построенный из прочного горного камня, уцелел почти весь.
Бродяги вошли под своды бывшего жилища Сервилия-Нобильора.
— Пойдем наверх, — сказал певец, — я
Они вошли в лазурный грот Люциллы.
Нарцисс зарыдал при виде разрушенной обители его богини, повторяя: Ее уж нет!.. если она и жива, то мне не спасти ее, не найти!
— Тебе не найти ее! — повторил певец и также заплакал, обнявшись с другом.
— Я узнал тебя, — сказал Нарцисс.
— Узнал?
— До этой минуты я сомневался, но теперь, в этом гроте… при этой обстановке… сними эти черные волосы, милый друг.
— Зачем?
— Я хочу убедиться… но, нет, не снимай, если не хочешь… я и так уверен.
— Кто ж я?
— Рамес.
Певец снял черный парик, под ним оказались гладко остриженные светлые волосы.
— И похож и не похож, — сказал Нарцисс, — у тебя прежде волосы были длиннее.
— Голова привыкла к парику, — сказал певец, — мне без него холодно, — и снова надел букли.
— У тебя, друг, волосы были гораздо рыжеватее, похожи на волосы Катуальды, хоть и не такие огненные, а теперь…
— Они изменились от постоянного ношения парика; изменились бы и твои.
— Если б они изменились!
— Твоя наружность, друг, до того изменилась с тех пор, как мы расстались после твоего первого бегства, что я тебя положительно не мог узнать, но сегодня и я узнал тебя… я знаю, почему ты боишься меня… не бойся, не донесу… я не скажу Семпронию, кто ты.
— Ты узнал меня?
— Узнал, бедный Каллистрат, друг моей юности.
— Каллистрат?
— Не бойся же! не донесу на тебя.
— Я Каллистрат? какой Каллистрат?
— Не таись от меня, не донесу, хоть твоя вина перед Семпронием, действительно, велика!.. мы один во власти другого; если я выдам тебя Семпронию, ты можешь выдать меня Сервилию. Ах, как счастливо свела нас благая судьба!.. Каллистрат, мы ведь были когда-то друзьями, хоть ты и не помнишь, под каким именем любил ты меня до моего поселения в этом доме. Ты любил Люциллу, Каллистрат… это для меня новое открытие. Я ее тоже любил… Я — ее мститель. Будем вместе мстить за нее!
— Будем вместе мстить за нее! — повторил Нарцисс, удивляясь, что друг принял его за какого-то Каллистрата, неизвестного ему, но радуясь, что друг и теперь не узнал его.
— Ты не презираешь меня, милый Каллистрат?
— Нисколько, милый Рамес. Ты любил Люциллу?
Оттенок ревности в этом вопросе не ускользнул от внимания певца.
— А ты любил ее?. — спросил он.
— Больше моей жизни! — вскричал Нарцисс.
— Мы не соперники, милый; я любил Люциллу только обожанием преданного раба. Я женат.
— Но твоя жена умерла?
— Нет, Нарцисс, она жива.
— Кто она?
— Лида, рабыня Люциллы.
— Зачем же ты продал Катуальде твою дочь?
— Я не могу сказать тебе, зачем я это сделал, но моя жена идет с нами, в числе слуг Аминандра. Там. есть женщины. Аминандр потерял свою жену, но уже утешился. Он взял за себя Амизу и любит ее не меньше, чем любил Хризиду, потому что она храбра, а он любит смелость. Аминандр тосковал о потерянной жене; Амиза тосковала об отвергнувшем ее Барилле; горе сблизило их, и они счастливы.