Над бездной
Шрифт:
— Няня, — обратилась больная к старухе, — дай мне пить грудной травы!
Старуха подала глиняный стакан с темной жидкостью; красавица жадно припала к нему губами, утоляя жгучую жажду. Отпивши немного лекарства, она закашлялась.
— Ты бы уснула, моя милая, — сказала старуха.
— Не усну, няня, пока он не вернется. Как поздно он засиделся нынче там!.. какие новые беды грозят нам, няня, погадай мне на песке или бобах.
— Да уж я три раза тебе гадала, дитятко; все одно и то же выходит.
— Перемена жизни… уж давно жду я, няня, этой перемены; давно твой песок и бобы сулят мне ее, а батюшка по-прежнему
— Фульвия, покорись родителю!
— Не могу. Няня, разве я не замужем? разве не брак наша долгая, верная жизнь? разве мы виноваты, что жрецы не хотят освятить наш союз в силу разницы сословий? почему они нарушают эти законы для других, а для нас не хотят? Цицерон плебей, а женился на патрицианке; Юлий Цезарь патриций, а женился. на дочери плебея Цинны. Почему, что для них можно, того сделать для нас нельзя?
— Твой родитель против этого.
— Если б он не был жесток к нам, если б он нас простил, когда мы еще были независимы от власти злодея, Курий не упал бы в бездну преступлений. Эта нищета, болезнь, ежедневное голоданье, зной летом и стужа зимой, смерть всех троих детей, — все это способно сломить и ожесточить всякое сердце, даже тверже моего. Курий сулит мне золотые горы в будущем, но где эти горы? воздвигнет он для меня не золотую гору, а только надгробную кучу земли без всякого мавзолея!.. теперь я даже благодарю богов за смерть детей; что ждало бы их среди подобной обстановки? моему старшему сыну минуло бы 17 лет; Катилина уже простер бы за ним свои когти, чтоб развратить его.
Еще год такой жизни, — и будет поздно; никакие травы не восстановят моего здоровья. Куда деться? если Курий бросит злодея, — его убьют, потому что он знает все тайны шайки. Бежать некуда… бегут только богатые и здоровые люди… няня, ведь я три дня ничего не ела, кроме орехов, которые ты подбираешь для меня около заборов садов; ничего я не пила, кроме настоя этой травы, которую ты купила на единственную сестерцию, которую тебе подали на мосту. Чтоб добыть кипяток, ты идешь почти через весь город, выпрашивая у плотников стружки и щепки для очага. О, няня!.. твердость покидает меня… еще немного, и я брошу все… упаду к ногам моего отца…
Фульвия зарыдала.
— Чем скорее, тем лучше, — сказала старуха.
— Няня, я любила Курия, когда была богата; я люблю его теперь, в нищете. Ах, какое безвыходное положение!.. если я останусь с ним, меня убьет нищета; если покину его, — меня замучит совесть.
Обе женщины замолчали и принялись плести солому в виде длинной тесьмы, из которой торговцы сшивают шляпы. Это была единственная работа, возможная для их слабых рук и глаз. За привычными руками итальянок невозможно уследить, с такою быстротою они плетут эту соломенную тесьму, одинаковую с древности до наших времен. Шляпа итальянского земледельца, колпак рыбака и сандалия остались во всей чистоте у подножия Аппенин, как у нас наши русские сани-розвальни, лапти и тулуп.
Слабое мерцание бледных утренних сумерек уже начало бороться с огнем ночника, а больная Фульвия все еще упорно отказывалась уснуть, надеясь заработать хоть один динарий на покупку пищи; ее глаза уже давно закрылись отяжелевшими веками; голова склонилась на впалую грудь; а пальцы продолжали плести солому ощупью с лихорадочной энергией, потому что от этой соломы зависела ее жизнь и седовласой
Каждый день этой любви был для Фульвии как бы ступенькой вниз по гигантской лестнице от несметного богатства к безграничной нищете, от одуряющих пиршеств к грызущему голоду, от непрерывных экстазов веселья к безвыходному отчаянью горя.
Она вынесла дурную молву общества о ней и ее милом; вынесла упреки отца; устояла против его просьб и приказаний вернуться домой; не сразило ее сердца и отцовское проклятье; все это Фульвия вынесла довольно легко из любви к Курию.
За этими ударами судьбы последовали истязанья более тяжкие: страсть ненавистного Катилины, преследования ревнивой Орестиллы, болезнь, смерть всех детей, всевозможные неудачи, голод, холод, зной. Фульвия стоически вынесла и это.
Курий попал в число приближенных любимцев Катилины, сделался против своего желания придорожным разбойником и игроком, чего прежде за ним не замечали. Фульвия примирилась и с этим открытием.
Наконец настала роковая минута, когда муки страдалицы достигли предела ее терпения и она вскричала: — Не могу!
Это последнее гонение Рока состояло в том, что Курий, после гибели Афрания, которого он любил, запил с отчаянья, не имея силы воли и смелости ни на то, чтоб явно выйти из заколдованного круга своих ужасных товарищей, ни бежать от них тайком. Пьянство с течением времени довело его до умоисступления; приходя домой после безобразной оргии или грабежа, он начинал фантазировать о мраморных дворцах и пальмовых рощах, которые скоро будут ему принадлежать; о подземельях, полных золота и драгоценных камней; о толпах рабов, одетых в шелковое платье, подающих ему осетров в пять локтей длиною на золотых блюдах с бирюзою. Эти фантазии заканчивались буйством; он душил поцелуями Фульвию, а потом бил, чем попало, и ее и старуху; наконец он снова убегал, палимый жаждой вина, и пропадал надолго.
— Няня, — сказала Фульвия, погасив ночник, — уж рассветает, а он не вернулся.
— Лучше было бы, моя горемычная, если б он совсем не возвратился!.. пора тебе, дитятко, привыкнуть к этой мысли. Ведь такое ремесло не приводит к хорошему концу. Когда-нибудь нападет он на сильного человека, получит отпор, и возмездие совершится.
— Я этого давно жду, няня. Сначала эта мысль ужасала меня, — мысль о том, что его убьют, защищаясь, или предадут в руки правосудия, поведут на казнь. Мало-помалу я привыкла к ожиданию этой развязки моего горя.
— Бедная!
— Няня, погибли мы и в этой жизни и в будущей!.. будут наши души носиться без пристанища с тоской, всеми проклятые, никем не оплаканные…
— Милая ты моя!.. спаси ты хоть одну свою душу от отцовского проклятия!.. если б Курий хоть приносил добычу с разбоя-то, а то, ведь, он все проигрывает или теряет дорогой; уж больше года мы не получили от него ни даже фальшивой, оловянной денежки. Бывало, как он придет, даст нам на хлеб, приласкает тебя, а что теперь мы от него видим? — одно буянство!.. ох, горе, горе!