Над бездной
Шрифт:
— Диктатор! — возразил Фламиний с испугом, — за что его? Его не надо!
— Его в проскрипции для того, чтоб он не мешал тебе спокойно распоряжаться миллионами его дочери, — ответил Катилина и устремил на Фламиния пронзительный, леденящий душу взор, от которого кровь застыла в жилах молодого человека.
Он побледнел, но, собрав все свое мужество, сказал:
— Февраль.
— Твоя Люцилла, когда она надоест нам с тобою, друг мой, ты убьешь ее сам через год после похищения.
Подземелье снова огласилось диким хохотом разбойников.
— Теперь, друзья, — сказал Катилина, — идите приготовляться к отъезду в
Разбойники-партизаны направились к выходу.
Фламиний, бледный не меньше предводителя, шатаясь, дошел до лестницы, ухватился за ее перила, обернулся и дрожащим голосом проговорил, обращаясь к Катилине, который остался с Лентулом в подземелье:
— Твой новый путь, диктатор, ты начинаешь при дурном предзнаменовании — четные числа несчастны!
Сказав это, он ушел наверх вслед за другими.
Катилина вздрогнул; душа этого низкого человека, чуждая всякой веры в богов, была подвластна суеверию.
— Фатум! Рок! — вскричал он, охваченный паническим страхом за свое будущее.
— Ты позабыл, диктатор, тринадцатый месяц, — сказал Лентул, — ты позабыл добавочный мерцедоний с неодинаковым количеством дней [20] .
— Хорошо, — ответил Катилина, — этим мерцедонием будет Фламиний, за то, что он, как зловещий филин, прокричал мне предвещание несчастья.
20
Календарная путаница этой эпохи отлично характеризуется Моммсеном в разных местах его «Римской истории». Почти нет ни одного времени события, которое не требовало бы себе переложения на наш счет. Эта ошибка произошла оттого, что год делили на 300 дней, иногда растягивали его, как заблагорассудится понтификам, — заведовавшим календарем. Мерцедоний прибавлялся не к каждому году.
— Он и Люцилла, оба прекрасны, — заметил Лентул, — их можно выгодно продать. Без них для наших кинжалов немало работы; ты позабыл, диктатор Катона, Лепида, Муммия, Аврункулея Котту, Аврелию — мать Цезаря, Теренцию — жену Цицерона…
— Говори, говори!.. Кого еще?
Вынув свой кинжал, злодей глядел с наслаждением на его острое лезвие.
Лентул продолжал перечислять и записывать имена лучших людей Рима, насчитав несколько десятков.
— А все-таки Фламиний и Люцилла должны быть убиты! — прервал Катилина. — Но этот дурак — клад теперь для нашего союза; ухаживай за ним, льсти ему, Лентул, не упускай его из вида, поощряй его страсть к новизне и редкостям. Молодцы привезли недавно, вместе с прочими товарами, дрянную нумидийскую сбрую и плащ из львиной шкуры. Эти вещи не стоят 100 динариев за обе. Уверь Фламиния, что это вещи царя Масиниссы… приделай к сбруе две-три серебряные побрякушки и вырежи что-нибудь на них, нацарапай гвоздем, например «Сципион-консул своему другу на память» или другое вроде этого.
— Курий ненадежен.
— Я это давно заметил; он не вовремя напивается: я однажды его видел под окном моей комнаты; он подслушивал.
— Прикажешь? — спросил Лентул, вынув кинжал.
— Погодим. Я его пошлю лучше на дело, при исполнении которого он будет убит. Он убьет Помпея или Цицерона, и будет казнен.
— Спасая себя, он выдаст наши тайны.
— Он не так много знает, чтоб
— В этом доме.
— Ха, ха, ха!.. эти товары могут уличить Мелхолу, ее отца и Фламиния, при чем же тут мы? Бумаги я все прячу, никто не знает куда… все идет отлично!.. Но, Лентул… четное число… несчастное число… я оговорился… оговорился!
Глава XXI
Последнее прости
Партизаны все разъехались из Риноцеры, кроме Фламиния и Лентула.
— Довольно вам пить-то, ненасытные язычники! — сказала Мелхола в ответ на просьбу последнего принести новую амфору хиосского.
— Подавай, ворчунья, без рассуждений! — вскричал Лентул, — разве мы твое вино пьем? Весь погреб наш; весь подвал наш; все наше… самый Рим скоро будет наш!.. Знать никого не хотим… знать ничего не хотим… двенадцать проскрипций… тринадцать проскрипций…
Амфора принесена, и друзья принялись снова пить. Господствующая страсть Лентула — болтливость прорвалась сквозь плотину сдерживавшего ее рассудка со всею силой при помощи хиосского.
Фламиний, пораженный, так сказать, в самое сердце проскрипцией Люциллы и ее отца, не мог охмелеть ни от какого количества выпитых циатов [21] ; вино не опьяняло, а только горячило его кровь и воображение.
Мелхола чутко прислушивалась к болтовне Лентула.
— Двенадцать проскрипций, — сказала она, — что так много? не верю.
21
Циат — посудина для питья, вроде рюмки, небольшая.
— Двенадцать… нет… тринадцать, — бессвязно болтал охмелевший юноша, — сколько месяцев, столько проскрипций… ха, ха, ха!.. Мерцедоний-то позабыли… кто мерцедоний? — ты.
— Я?! — воскликнула Мелхола.
— Ты, — повторил Лентул, указывая пальцем на Фламиния.
— Он, за что, про что?
— И ты, и он… всех, всех в проскрипции!
— И тебя самого? — спросила Мелхола.
— Я — консул… я — диктатор… Сивилла сказала, что властвовать… трем Корнелиям… Люций Корнелий Сулла… Люций Корнелий Цинна… властвовали над… Римом… я — Публий Корнелий Лентул Сура…
— Длинное у тебя имя, — усмехнулась Мелхола, — с похмелья зараз его не выговоришь.
— Вы кто? — евреи… что вы? — мишура… а мы — золото… всех жидов в проскрипции… всех ростовщиков… и греков… я — диктатор… знать никого не хочу… в проскрипции самого Катилину!..
— Долго же тебе ждать, Фламиний, твоей очереди, если ты — мерцедоний! — засмеялась еврейка.
— Это будет не по порядку месяцев, а как и когда удастся… кого кому удастся… прикончить… Марцию. — Нобильора… Цезаря… Курия… всех… я — диктатор!.. — бормотал шепотом Лентул.
Он положил голову на стол, уронил недопитую чашу на пол и заснул.
— Мелхола! — вскричал Фламиний, вскочив из-за стола, — три миллиона тебе!.. спаси Люциллу!.. я ее люблю!.. люблю больше моей жизни!..
— Облей сначала твою голову холодной водой, — сказала еврейка, отталкивая юношу, чуть не обнявшего ее.
— Ты думаешь, что я пьян?!.. нет, я не пьян… я не могу хмелеть теперь, когда сердце мое растерзано… бегу к ней… сейчас… сию минуту…
— Да опомнись!.. полно тебе вздор-то говорить!.. очнись, неразумный!.. какие проскрипции?