Ночь тебя найдет
Шрифт:
— Что... что здесь произошло? — тихо спрашиваю я.
— Сочетание полицейского рвения и работы мародеров. Это была одна из немногих комнат, которую Соломоны отремонтировали полностью. Они не стали ничего трогать, даже после обыска, в надежде, что Лиззи найдется. Когда вор начал продавать за сто долларов кружки из шкафчиков на сайте «Крейгслист», Соломоны согласились демонтировать оставшуюся часть кухни, чтобы не поощрять воровство. Николетт Соломон уже сидела в тюрьме. Она обратилась за помощью к брату, подрядчику. Похоже, он перестарался.
— А остальная
— Ее брат снес почти все, но осталось немало деревянных завитушек и стеклянных витражей, которые еще можно разобрать на сувениры. — Шарп нетерпеливо скрещивает руки на груди. — Итак, ты здесь. Что чувствуешь?
— Жгучее унижение, — отвечаю я. — Желание никогда тебя не встречать.
— А что чувствуешь насчет Лиззи? Можешь сказать, где она стояла в последний момент, когда ее видела мать?
— В двух футах слева от тебя. Рядом с бледно-серым пятном от холодильника. На схеме в твоей папке, которую я просила мне не показывать, это место отмечено красным крестом. И вообще, мне кажется, ты здесь только для проформы. Отчитаться перед начальством. Но если отвечать на заданный вопрос, то я не чувствую ничего.
— Может быть, сама выберешь место?
— Серьезно?
— Иди туда, куда тебя потянет энергия.
— Что ж, это лучше, чем когда тебя тащат за шкирку. Надеюсь, ты знаешь, где выключатели?
— Большинство ламп за пределами кухни разбиты. Так что не наступи на битое стекло. Или в беличье дерьмо. — Он взмахивает фонариком, которого я раньше не замечала.
— Напомни мне, почему мы делаем это ночью?
— Чтобы не наткнуться на троллей Буббы Ганза, которые будут снимать тебя так, словно стреляют очередями.
Или стрелять так, словно снимают меня.
— Ты записываешь?
— Да, на видеорегистратор. — Он касается небольшого устройства на плече, которое я поначалу приняла за фонарик. — Нам обоим это не помешает. Итак, куда идем?
— В комнату... Лиззи. Я понимаю, это слишком очевидно.
Я не сдерживаю сарказм.
Он тянется в задний карман и достает сложенный лист бумаги:
— Схема. Я не был в этом доме два с половиной года. И теперь не помню, где находится ее комната.
— Наверху. Я хотела бы пойти одна.
— Ох, Рыжая. По многим, многим причинам... нет.
Не то чтобы я рассчитывала на другой ответ. Я уже вышла в узкий коридор, ведущий в фасадную часть дома. Легкой походкой Шарп следует за мной, наши тени скользят по стенам, длинноперые птицы на обоях разодраны в клочья, словно побывали на войне.
Мы доходим до большого круглого вестибюля. Красные и синие огни полицейской машины окрашивают матовые стеклянные овалы на обеих створках парадных дверей. Желтый свет от фонарика Шарпа скользит вверх по двойной лестнице с перилами, заставляющими меня вспомнить о струнах прекрасного рояля. Изысканная люстра над нашими головами разбита вдребезги и свисает, словно выбитый зуб.
— Имперская, — говорю я тихо.
— Что?
— Лестница, разделенная на две части, как эта — отдельные
— Это важно?
— Подожди. Молчи.
Я замираю на месте, погружаясь в прошлое. Молодая черноволосая женщина с коротким «бобом» в стиле двадцатых спускается по лестнице, чтобы чмокнуть в щеку мужчину, которого ей не следовало целовать. Два старых друга прощаются, не подозревая, что это их последняя встреча. Мальчик в красных бутсах тайком выскальзывает из дома в неположенный час. Убитый горем отец обрушивается на паркет после того, как пытался повеситься на прогнившем столбике перил.
А вот и Лиззи. Я чувствую Лиззи.
— Вот место, где ее отец пытался повеситься. — Шарп направляет фонарик на высоту в пятнадцать футов — на ту часть перил, что укреплена большим куском фанеры.
— Лиззи любила прикладывать сюда ладонь.
Я поглаживаю искусное украшение на верхушке ближайшего столбика — русалку с длинными вьющимися волосами. Провожу пальцем по шероховатым чешуйкам хвоста, думая о человеке, который вырезал их одну за другой, человеке, жившем и умершем за океаном, говорившем на нежном наречии, которое звучит у меня в ушах, словно флейта.
— Лиззи могла дотянуться только до кончика хвоста, — продолжаю я. — Ей приходилось подниматься на третью ступеньку — сюда — и наклоняться, чтобы дотронуться до волос. — Я поднимаюсь на третью ступеньку. — Она не раз отсюда падала. Мать говорила ей: «подожди еще годик — и будешь доставать».
На последних словах мой голос срывается.
— На этом плане не видно, где комната Лиззи, — перебивает Шарп, пропуская мои слова мимо ушей. — Нам придется обходить комнату за комнатой, пока не найдем.
— Это не важно, — говорю я. — Я ее узнаю.
На двенадцатом шаге мои часы вибрируют на запястье, подавая слабый сигнал тревоги. Ураган надвигается.
В комнате Лиззи так же пусто, как и на кухне. Даже еще более пусто. Здесь грустно, чисто подметено, душно. Воняет свежей краской. Под лучом фонарика стены кажутся бледно-голубыми или серыми. Царапин нет, но под краской различимы неровности. Мазки напоминают мне небрежные рисунки ветра на песке. Бридж всегда красила свою спальню в голубой, но ее спальня больше походила на утробу, чем на могилу.
Где ты, Лиззи? Почему я не могу нащупать твой пульс?
Такая же звучная голубая неподвижность, как на строгой картине Эдварда Хоппера [22], изображающей заброшенный старый особняк, отрезанный от мира — метафорически и физически — железнодорожными путями. Дом, где только гудок поезда может составить компанию.
Я поджимаю губы и молча выпускаю струйку невидимого дыма.
Шарп расхаживает по комнате, оставляя в пыли дорожку следов. Он явно ждет, что я скажу. Когда тишина не играет ему на руку, она его раздражает.