Ночь тебя найдет
Шрифт:
— Маркус Соломон закрашивает граффити в комнате дочери по крайней мере четыре раза в год. — Шарп не желает дать мне сосредоточиться, потянуть время. — А приходит еще чаще, просто поболтаться в ее спальне. Приносит портрет Лиззи высотой в два фута, который нарисовал его друг, переносной холодильник с пивом и складной стул.
Шарп стучит по стене рядом с гвоздем.
— Вешает картину сюда. Ставит стул в шести футах от стены, часами сидит, уставившись на уродливую любительскую мазню, имеющую самое отдаленное сходство с его дочерью, и читает Библию. Один из моих приятелей-копов как-то
Да ты и сам оттуда же, с тех же страниц. Неужели я сказала это вслух? Нет, не думаю. Выражение его лица осталось прежним. Когда у меня в голове это ощущение, мутное, зыбкое, когда разум просеивает образы один за другим, я уже ни в чем не уверена. В детстве держать язык за зубами мне помогала сестра — тыкала меня под ребра и шептала, чтобы я заткнулась.
— А как остальной дом? Почему бы ему не нанять охранную фирму? Это же бессмысленно.
Шарп пожимает плечами.
— Честно сказать, он с трудом платит налоги за особняк. Живет в трейлерном поселке в Саут-Форт-Уэрте. Карьера Маркуса Соломона пошла под откос. Неудивительно. Адвокат по семейным делам — неудавшийся самоубийца, жена в тюрьме и куча клиентов, уверенных, что он помогал прятать тело.
— Он навещает жену?
— Каждый вторник.
— Ты считаешь его виновным?
— Это ты мне скажи, — спокойно отвечает Шарп. — Это ведь ты утверждаешь, что Лиззи жива.
Я открываю шкаф размером с гроб, на уровне глаз деревянная перекладина с двумя пластиковыми вешалками. Здесь тоже видна свежая краска, только покрашено еще неряшливее. Шарп направляет луч фонарика внутрь, и я различаю фразу: «Yo estuve aqui», выведенную тонкой синей линией.
Yo estuve aqui. Я была здесь.
Сейчас Лиззи уже не кажется мне живой, но Шарпу я этого не говорю. Я разворачиваюсь к нему лицом:
— Мы ничего не добьемся, если ты будешь настаивать, чтобы я связалась с Лиззи в твоем присутствии. Я перелезла через забор, потому что хотела сделать это в одиночку. Но даже тогда я не особо рассчитывала, что у меня что-нибудь выйдет.
Потому что так это не работает. Лиззи скорее подскажет мне что-то важное, когда я буду стоять в душе и брить ноги.
Шарп разворачивает камеру, направляя ее на мое лицо.
— Я сомневаюсь, — говорит он. — Все эти русалочьи хвосты и прочее. Так, что дальше?
Я подхожу к узкому эркеру из трех окон, образующему укромный уголок. Здесь стояла ее двуспальная кровать, прямо рядом с окном, чтобы она могла смотреть в обе стороны. Со мной говорит не Лиззи, сейчас говорит дом. Шарп не понял бы разницы, поэтому я держу свои мысли при себе. Все три рамы закрашены намертво. Ручки оригинальные, как и стекло, неровное, но без трещин. Те, кто укладывал Лиззи в эту кровать, не хотели, чтобы она выпала из окна. Тогда зачем им было ее убивать?
— А что там с башенкой? — Тон у меня напористый,
— Слишком опасно лезть с фонариком, — отвечает Шарп, не моргнув глазом. — Лучше, чтобы солнце светило через верхние окна. Ночью «вдовья площадка» и то безопаснее.
— Даже перед ураганом?
Он смотрит на свой телефон:
— У нас есть несколько минут. Я в игре.
Это не то чтобы озарение, просто меня посещает ужасная мысль.
Это будет жестокий розыгрыш, если скелет Лиззи до сих пор лежит на крыше.
Я всегда считала, что лучше смотреть вверх, чем вниз, и Шарп замечает это, как только мы начинаем подъем.
Один пожилой профессор, любитель распускать руки, сказал мне однажды, когда мы смотрели в телескоп, что девушке-астрофизику, «достойной своего плутония», негоже бояться высоты. И все же я боюсь.
Я совершенно спокойно забираюсь на дерево, если есть за что уцепиться. Но «вдовья площадка», венчающая дом Соломонов, похожа на огороженную могилу на вершине холма — ты быстро и нервно произносишь молитву и поспешно удаляешься.
Шарп поднимается первым. Он протягивает мне руку в люк, проделанный в потолке третьего этажа, — эдакий громадный шкаф со сломанным висячим замком. Втаскивает меня на медный квадрат под ширью беспокойного неба. Влажный воздух противно льнет, как расшалившийся пожилой профессор. Флюгер на одной из башен вращается, словно доска на спиритическом сеансе, не в силах определиться с направлением.
Я быстро оцениваю небо. Трудно сказать, где сейчас ураган. Зловещие тучи, словно шепотки, несутся под звездами. Ветерок предупреждающе треплет мои волосы.
Марс и Венера, дразнясь, заняли свои места. Я смотрю на часы, думая о Майке. Где он сейчас? Я беспокоюсь о нем, даже если до полуночи еще больше часа, даже если небо недостаточно ясное и луна чуть полнее, чем та, из моего сна, где стучат копыта.
Места достаточно, чтобы теплым летним вечером вместить компанию из пяти человек. Пустая бутылка из-под красного вина, прислоненная к перилам — низким, нависающим над двором, свидетельствует, что здесь до сих пор устраивают вечеринки.
Я сразу понимаю, чем занят Шарп — используя азбуку Морзе, мигает фонариком полицейским в патрульной машине. Хочет дать им понять, что на крыше коллега, а не посторонний. По крайней мере, я думаю, что это азбука Морзе. Всегда хотела ее выучить, но больше точек и тире меня всегда влекли нули и единицы двоичного кода. В ответ патрульная машина мигает ему передними фарами.
Шарп трясет перила, проверяя их на прочность. Интересно, хватило бы у меня смелости протянуть руку, если бы он упал. Я все еще размышляю о том, достаточно ли я храбрая, — давно пора избавиться от этого беспокойства. Сейчас мои ноги прочно стоят в центре медного настила, позеленевшего со временем, словно водоросли.
— Всегда хотел сюда забраться, — говорит Шарп. — Парень, которого мы наняли управлять дроном, сказал, что «вдовья площадка» на удивление хорошо сохранилась. Дренажная система начала тысяча девятисотых годов до сих пор работает. Нехорошо, когда на «вдовьей площадке» скапливается вода.