Ночь тебя найдет
Шрифт:
— В ее такую прелестную, такую беззаботную жизнь? — перебиваю я его. — Хочешь сказать, она беспокоится, что ее группа мамочек будет злословить про ненормальную сестру, вместо того чтобы обсуждать, стоит ли прочесть «Неукротимую» или «Как стать антирасистом»? [25] — Я тут же успеваю пожалеть о своих словах. Ненавижу себя, когда бываю такой язвой.
Майк шумно вздыхает:
— Иисусе — и я обращаюсь непосредственно к Нему каждой каплей своей католической крови, — как бы я хотел, чтобы вы двое разобрались между собой. Ваша
— Не надо обвинять во всем мою мать, — замечаю я сухо. Полагаю, нам стоит притвориться, что ты дотронулся до моего подбородка — тогда, в баре — совершенно непредумышленно.
— Вивви... я...
— Прекрати, — перебиваю его я. — Или объяснись, или не начинай.
— У меня нет никаких скрытых намерений. — Защищается. — Лиззи Соломон заслуживает правды. Все дела, к которым я тебя привлекал, заслуживают справедливого решения.
— Трудно поверить, что твои амбиции и амбиции Шарпа не играют в этом деле никакой роли.
— Может, поговорим об этом утром?
— Майк. Полиция прослушивала телефон моей матери?
Молчание.
— Нет. Насколько я знаю, нет.
— Так вот, Николетт Соломон звонила на автоответчик моей матери не с тюремного телефона. В начале не было записанного механического голоса с предупреждением, что мне звонят из тюрьмы. Она оставила простое и не слишком дружелюбное сообщение, будто стояла за соседней дверью. Должно быть, воспользовалась одноразовым телефоном.
— Точно.
— Их до сих пор продают тайком за решеткой?
Его молчание способно вместить грузовик.
— Майк, ты должен мне сказать.
На мои глаза наворачиваются слезы.
— Хорошо, Вив. — Тяжкий вздох. — Мы много лет слушали Николетт Соломон. Это часть стандартных действий по поиску тела Лиззи. А последние два месяца наша стукачка спит на соседней койке так близко, что различает, как Николетт скрежещет зубами по ночам.
Я слышу скрип закрываемой двери. Майк ходит по заднему двору.
— Я могу провезти тебя в тюрьму в патрульной машине, чтобы не нарываться на стервятников Буббы. И даже подожду внутри. Бридж скажу, чтобы ехала на озеро к родителям вместе с Уиллом. Скажу, срочная работа.
Майк хочет, чтобы я вступила в игру. Однако игра идет по его правилам. И я никогда еще не доверяла ему меньше, чем сейчас.
— Отправляйся на озеро, Майк. И прекрати врать жене. Это лишнее напоминание, что мне ты тоже врешь.
Я кладу трубку и на ощупь бреду в свою спальню. Падаю на простыни и вперяюсь в единственную слабенькую звезду, которая до сих пор смотрит с потолка, словно предсмертное желание, с тех пор как шестнадцать лет назад я ее туда прилепила.
Я борюсь с желанием сжать пальцы в кулак.
Проигрываю борьбу.
Стучу.
Тише, потом громче.
Пятьдесят раз.
Копыта топчут мою грудь. Бридж кричит. Майк удерживает ее с таким выражением на лице, которое убеждает
Когда я приподнимаюсь на кровати, набирая в грудь побольше воздуха, в спальне раздается только стук моего сердца. Сны про Синюю лошадь бывают и похуже. Главное, на этот раз Майк спасся.
Я насчитываю двадцать солнечных полосок на полу. Делаю столько же вдохов. Я знаю распорядок.
Борюсь с желанием позвонить Бридж, убедиться, что с ней все хорошо, или пролистать «Твиттер» Буббы Ганза, или нервно поскроллить утренние воскресные заголовки. Я даже не пытаюсь уменьшить свою вину, прочтя кучу сообщений от сестры. Я знаю, что в них. Позвони мне.
Палец делает то, что делал всегда, чтобы меня успокоить, то, что должен был делать по памяти прошлой ночью. Палец тянется вверх по стене, обводя девять звезд Андромеды, Прикованной к утесу, — одному из восьмидесяти восьми созвездий на светящемся в темноте плакате, пришпиленном к стене. Прекрасная Андромеда удостоилась семисот двадцати двух квадратных градусов неба после того, как отец приковал ее обнаженной к утесу в жертву морскому чудищу.
Когда мы переехали в Техас, мама засунула меня в дальнюю спальню, подальше от своей и Бридж, чтобы я могла стучать в стену сколько душе угодно. Это Бридж не смирилась, не оставила меня в одиночестве биться в компульсивной спирали.
Она купила этот плакат за семьдесят пять центов на гаражной распродаже и сидела со мной каждый вечер, пока обводить пальцем очертания Кентавра, Льва, Орла или Кассиопеи не понравится мне больше, чем сбивать костяшки о стену.
Бридж убеждала меня, что Персей поспел вовремя. Впрочем, она же уверяла, что не важно, была ли спасена Андромеда, ведь это выдумка. Греческий миф. Я задала вопрос, которому суждено было стать рефреном всей моей жизни: откуда нам знать, что ее и вправду спасли?
Я набрасываю тонкий мамин халат и босиком подхожу к окну гостиной. Отдергиваю портьеру. На улице по-воскресному тихо. Пока. Все в церкви или едят на завтрак грейпфруты и тако. Никаких полицейских машин. Ни Майка. Ни Джесса Шарпа. Даже уродливого фургона соседа с надписью где-то сбоку: «Качу куда хочу».
Тишина не спасает от боли, оставшейся после того, как Синяя лошадь истоптала мне грудь. Костяшки ободраны. Головокружительное чувство, будто я цепляюсь за утес, словно Андромеда, а финал не известен никому, кроме тех, кто читает мою историю.
Сдираю фольгу с просроченного черничного йогурта и устраиваюсь за кухонным столом с ноутбуком, чтобы изучить маршрут до тюрьмы, который займет два с половиной часа. Я ознакомилась с громоздким списком правил в тюрьме, название которой обещает горы и великолепный вид, но где нет ни того ни другого.
Туда нельзя проносить смартфоны, пузырьки с лекарствами, такие, казалось бы, невинные предметы, как ручки и блестящий лак для ногтей в бутылочках, которые могут быть превращены в оружие.