Ночь тебя найдет
Шрифт:
Я сказала ей, что Тейлор Свифт перед каждым концертом рисует на руке цифру 13 и ей нужно нарисовать эту цифру на ладони фиолетовыми чернилами за тринадцать минут до того, как сядет в самолет.
Тейлор разрыдалась, когда я добавила, что платить не нужно, это прощальный подарок моей матери. Когда мы закончили, она пошла складывать в чемодан платье подружки невесты и покупать ручку с фиолетовыми чернилами.
А сейчас я сижу в комнате, где неудача не подчиняется статистической вероятности, и паникую, что отправила Тейлор на верную смерть.
Мама
Одна из двух охранниц, кружащих по комнате, натыкается на мое плечо. Не знаю, нарочно или случайно, но я тут же выпрямляюсь, будто монахиня приставила мне линейку к спине.
Девочке лет шести за соседним столиком та же мрачная охранница уже дважды велела оставаться на стуле или на коленях у матери. Мать, заключенная, молодая белая женщина от силы восемнадцати лет. Синяки тянутся по ее руке, как дорожка из серого камня. То, что ребенок может сидеть у нее на коленях, удивляет меня, я не ожидала такой доброты от техасской пенитенциарной системы.
Взрослым нельзя даже чмокнуть друг друга в щеку. Но эта девочка может впитывать тепло, исходящее от материнской кожи. Хранить это воспоминание, словно сказку на ночь, когда придет время засыпать.
Девочка с тоской поглядывает то на мое платье, то на пакет с четвертаками. Какого черта. Я вынимаю из пакета большую горсть мелочи, намеренно глядя в глаза той охраннице, которая кажется более сговорчивой, соскальзываю со стула, подхожу к столику и складываю монеты перед девочкой.
Ее мать, склонив голову, благодарит меня одними губами. Девочка спрыгивает с ее колен и обнимает меня за талию.
Охранница уже нависла надо мной и шепчет в ухо:
— Если вы еще раз встанете с места, я не стану вас выводить, я выведу дочку Шоны вместе с тетей, которая ее привела. И на месяц вычеркну их из списка посетителей. Вы меня поняли? Я накажу не вас, но и вас тоже.
На бейджике написано имя: «Миша Вествуд». Миша конфискует четвертаки и возобновляет хождение по кругу, как только мое желтое платьице послушно возвращается на место.
Я снова смотрю на дверь.
Когда Николетт появляется, я ее не узнаю.
Решаю, что эта женщина направляется к посетителям в конце комнаты, но она плюхается на стул напротив меня.
И даже тогда я открываю рот, чтобы сказать: вы ошиблись.
— Привет, Буше. — Она произносит мою фамилию совершенно правильно. — Добро пожаловать на мою гору.
Мать Лиззи больше не холодная техасская блондинка с осиной талией на свадебной фотографии в досье и не изможденная женщина, нарисованная жесткой и неумелой рукой во время судебных заседаний.
Ее каштановые волосы блестят и слегка вьются, у нее худощавые мускулистые руки и торс, а улыбка такая натянутая, что напоминает жуткую татуировку.
Ее взгляд скользит по женственным перламутровым пуговицам на старом кардигане Бридж.
— Что-нибудь скажешь, Буше?
— Я бы сказала, рада знакомству, Николетт, но твое
— Здесь я Никки. Всякие «етты» тут неуместны — звучит так, как будто твоя киска хочет приманить самых отчаянных тюремных самок. Что нового?
— Нового? Видишь ли, Никки, копы тебя слушают. А стукачка практически с тобой спит.
Не с этого я собиралась начать разговор.
— Должно быть, это Элейн. Ее койка у другой стены моей кирпичной каморки. Иногда мы доставляем друг другу удовольствие.
— Ты знала?
Она пожимает плечами:
— Я адвокат. Мой отец был окружным прокурором в Луизиане, и не самым честным. Я научилась всему, когда он перекидывал меня через колено, а прут с дерева на заднем дворе велел выбрать и срезать самой. Я знаю все их трюки. Еще они...
— Они могут слушать нас прямо сейчас. Есть такое устройство с лазерным лучом, которое считывает звуковые колебания. Или зашили тебе что-то в подгибку брюк. Или прицепили под стол.
Я хочу просунуть под стол руку, но она хватает меня за плечо.
— Не надо. — В ее голосе настойчивость.
— Второй страйк. — Охранница Миша нависает прямо над Никки и сбрасывает ее руку с моего плеча.
— А за что был первый? — интересуется Никки с невинным видом.
— Спроси у Солнышка.
Миша удаляется, чтобы разнять обнимающихся за два столика от нас. Никки пожимает плечами.
— Мы можем только подержаться за руки, — говорит Никки. — Но об этом после. Ты хорошо себя чувствуешь? На вид ты настоящий параноик.
— Неужели?
— Это Джесс Шарп так тебя заводит? Слыхала, он вернулся к моему делу. Думает, что заставит меня признаться в убийстве ребенка, если засунет язык мне в ухо, что он несколько раз уже проделывал. Метафорически, разумеется. С такими, как он, я трахаюсь. И он знает, что я трахаюсь с такими, как он, — эти ребята ведут себя так, словно вот-вот кого-нибудь грохнут. Одна девчонка, которую он помог засудить, говорила, что думала, будто он влюблен, пока Шарп не защелкнул на ней наручники. И даже тогда сомневалась. — Никки наклоняется ближе: — Я слышала, его отстраняли. Напортачил на месте преступления. Девушка все еще числится пропавшей без вести. Но зачем я тебе это говорю? Ты ж у нас гребаный экстрасенс.
Последние два слова произнесены так тихо, что мне приходится читать по губам.
— Я предпочла бы, чтобы меня не называли гребаным экстрасенсом, — огрызаюсь я в ответ.
Никки оглядывается по сторонам, с преувеличенным драматизмом тыча себя в губы. Обнимавшихся выводят, обе охранницы на миг отвлеклись.
— Тут нельзя ругаться. Если бы они услышали, у тебя был бы третий страйк — и на вылет. Не думала я, что ты такая. Держи себя в руках. У нас мало времени. И у тебя злой голос.