Ночь тебя найдет
Шрифт:
Это ты так думаешь, Никки. Это то, что ты хочешь слышать от своих прилипал. На самом деле они думают, что хуже тебя нет. Детоубийца.
Меня ослепляет свежий образ. Засыхающая кровь на наволочке — 130 нитей на квадратный дюйм.
Одинокая каштановая прядка Никки на простыне. Широко распахнутые синие с темно-зеленым ободком глаза, совершенно как те, что смотрят на меня через стол.
Туннель в моей голове распахивается настежь.
— Я пришла не потому, что ты мне угрожала, — говорю я как можно спокойнее. — Я пришла, чтобы сказать:
Я слышу эхо слов, сказанных Шарпом.
— Я рада, что ты готова помочь мне. Вот и славно. — На лице Никки появляется улыбка облегчения, и в этой улыбке — тень кого-то еще. — Давай помиримся. Возьмемся за руки.
Она протягивает руку через стол ладонью вниз.
— Что?
— Просто сделай, как я говорю. Возьми меня за руку. Вряд ли тут кто-то захочет протянуть мне ладонь.
Я нерешительно протягиваю руку. Она сжимает мои пальцы. Я немедленно ощущаю краешек какой-то бумажки.
— Мы станем друзьями, — тихо произносит она. — Может быть, даже больше, чем друзьями.
— Сомневаюсь.
Я отдергиваю руку, сжимая бумажку в кулаке. Незаметно сую в рукав кремового кардигана сестры. Элементарная ловкость рук. Или я не дочь своей матери?
В ее глазах читается одобрение. Возможно, даже восхищение.
— Никки, тут за тобой кто-то охотится. — Едва различимый шепот. — Я только что это... увидела.
Она хрипло смеется:
— Думаешь, я не знаю? Они сумели выпотрошить такую крупную рыбу, как Джеффри Эпштейн [26]. Я против него гуппи в миске с водой. — Бахвальство из нее так и хлещет. — Я согласна подождать две недели.
Она не спросила меня, считаю ли я, что Лиззи жива. Я не спросила, что говорит муж, когда навещает ее по вторникам, и какими секретами они друг с другом делятся.
Каждый из этих вопросов — камешек, скользящий по поверхности. Как только вопросы прозвучат, мы будем бессильны остановить побежавшую рябь. Все должно идти своим чередом. Это наука. И если, занимаясь наукой, я хоть чему-то научилась, так это тому, что все, что мы делаем, — каждый поцелуй в щеку, каждый щелчок пальцами, каждый запуск ракеты на Марс — порождает волны.
Нужно быть осторожней. Узнать побольше, прежде чем я позволю Николетт Соломон влезть ко мне в душу.
Пронзительный крик в ближней к нам части комнаты обрывает разговоры. Все головы поворачиваются в одну сторону. Охранница — не Миша — слегка приобняла рыдающую пожилую женщину, которая, возможно, прощается в первый раз. Или в трехсотый?
Заключенная, которую она навещает, тоже немолода. Она все еще сидит за столиком, лицо расстроенное. Сестры, решаю я. Одной повезло — другой нет.
Миши нигде нет.
И тут я ее замечаю. Она отводит девочку от автомата, в руках у обеих конфеты. Это заставляет меня лучше думать о человечестве.
Я встаю, чтобы уйти:
— Буду на связи.
— Дам тебе совет, — говорит Никки. — Держись подальше от Шарпа. И не позволяй ему запускать язык тебе в ухо.
За
Я разворачиваю его. На первый взгляд он чист. Я провожу пальцем по поверхности. Нащупываю выпуклости.
Шестибитный двоичный код. Могу поспорить, шрифт Брайля. Крошечные, плотно прижатые друг к другу созвездия, которые мне не расшифровать в тюремной туалетной кабинке с надписью на двери: «Внимание: подозрительные тампоны будут изъяты».
Затаив дыхание, я прохожу через металлодетектор. Никто не собирается меня досматривать. Охранницы лают на посетителей, им не до меня, они раздражены, что женщина, принесшая с собой торт в розовом пластиковом контейнере, и другая, одетая так, словно только что отснялась в порно, не удосужились ознакомиться с правилами. Очередь, которую нужно выстоять, чтобы навестить близких, раз в пять длиннее, чем была, когда я приехала.
— Вивиан Буше?
Я резко разворачиваюсь. И не узнаю мужчину, меня окликнувшего, третьего в очереди к металлодетектору. Вероятно, ему потребовалось отстоять не менее получаса, чтобы сюда добраться.
Его лицо трудно забыть, как лицо кинозвезды, имени которой никак не можешь вспомнить. Щеки и подбородок обвисли под тяжестью каждого года из сорока прожитых лет. Или пятидесяти. Ум в глазах — единственный проблеск света.
Может быть, тюремный пастор? Если так, то он напоминает человека, пережившего столько горя, что уже не верит в существование Бога, но еще считает своим долгом делать вид, будто верит.
Мужчина не сводит с меня глаз. Выбирается из очереди, немедленно теряя вожделенное место. Половина выразительности его лица теряется в складках кожи, словно у бассет-хаунда.
— Мы знакомы? — спрашиваю я вежливо.
Он протягивает мне правую руку. Я беру ее. Никаких вспышек камер. На левой у него платиновое кольцо. Я с тоской смотрю в сторону выхода.
Я хочу одного — без происшествий добраться до своего джипа. Клочок бумаги, который передала мне Никки, болтается у меня в трусиках, словно колючая бирка. Я только что миновала торговый автомат с надписью: «Мы не принимаем деньги, вынутые из трусов», а стало быть, все действия с нижним бельем тоже попадают в разряд запрещенных.
Я возвращаюсь мыслями к мужчине, который стоит передо мной и не умолкает.
— Простите, — говорит он, — я был груб. Меня зовут Маркус Соломон. Адвокат. Муж Никки Соломон.
Его не было даже в моем списке предположений. В досье Маркус Соломон выглядит стройным, привлекательным мужчиной, способным занимать руководящую должность.
— Я ее второй гость за сегодня, — объясняет он. — Тюрьма делает исключение из правила одного посещения в день, потому что я выступаю в качестве адвоката. Между нами, это только наполовину правда.