Ночь тебя найдет
Шрифт:
Я подношу карточку ближе к лицу. Пытаюсь расположить под таким углом, чтобы на нее упал свет холодных огней заправочных колонок позади меня. Моргая, я различаю крохотные, мельчайшие детали. Моргаю второй, третий раз, все еще сомневаясь в себе. Пришло и снова ушло.
Поднимаю голову.
Снаружи Шарпа нет. Где?
Пульс отдается в ушах.
А вот и он. Высокая тень склоняется над задним сиденьем в двух автомобилях от пикапа. Может быть, пристегивает малышку к автокреслу? Такой отзывчивый.
Такой ли? Или другой?
Я снова опускаю глаза на фотографию, отчаянно желая разглядеть все.
О черт. Вот тебе и вмешательство небес.
Я включаю верхний свет.
Я хотела бы ошибиться, но я права.
Я примерзаю к сиденью. Мозг вопит: шевелись.
От фотокарточки, что засунута под козырек пикапа, меня бросает в дрожь. В двухсекундной вспышке верхнего света я успеваю увидеть милое, свежее личико, которое мне уже никогда не забыть. На запястье браслет с подвесками.
Ее ужас пронзает меня до кости. Ее кровь становится моей кровью. Она говорит мне, что мертва, так же отчетливо, как Лиззи, которая утверждает, что жива.
Я пытаюсь взять себя в руки. Что это говорит о Шарпе? Спрятать фотографию в пикапе, где потеет и дышит твоя кожа, — похоже, это мужская версия портрета в медальоне. Только хуже, потому что девушки больше нет на свете. Этот мужчина не может перестать любить то, что ушло. Или то, что заставляет его чувствовать вину. Или то, чем он одержим. Или все вместе.
Остальные предметы внутри пикапа внезапно кажутся мне такими же практичными, как и зловещими. Кабельные стяжки. Бумажная карта, позволяющая отключить GPS. Молоток. Латексные перчатки. Лассо, которое легко набросить на шею.
Я уверена, что браслет на запястье девушки — тот самый, что лежал среди листьев на снимке в полицейском участке. Шарп смешал его с фотографиями, не имеющими с ним ничего общего. Зачем? Почему он прячет ее лицо в своем пикапе и выставляет на всеобщее обозрение фотографию с места преступления? Почему он говорит со мной о Лиззи Соломон, но ни разу не обмолвился о девушке, которая окутывает его, словно железный саван?
На браслете среди листьев было всего несколько шармов. На браслете с фотографии на нем нет пустот, этот браслет — свидетельство ее молодой, насыщенной событиями жизни. Звон, который каждый раз возвещал о ее приходе.
Я пытаюсь вспомнить ту старую фотографию. Черные ягоды. Мертвые листья. Серебряный единорог. Бабочка. Сердечко с буквой «Э».
Мне хочется сравнить браслеты под лупой. Я чувствую острую потребность обвести пальцем очертания этих хрупких листьев, как будто они расскажут мне ее историю.
Мое тело по-прежнему вмерзло в сиденье. Водительское. Шевелись.
Пальцы плохо слушаются, когда я пытаюсь подсунуть фотокарточку
Я стою, прижимаясь к черной, сваренной на заказ радиаторной решетке спереди пикапа. У меня не было времени переползти на пассажирское сиденье, притворившись, будто я все это время не двигалась с места. Я тяжело дышу, не от напряжения — скорее от страха, что он догадается.
Сетка, горячая от солнца и работающего двигателя, прожигает платье. Шарп не стал выключать мотор, чтобы я не задыхалась от жары. Такие, как он, всегда готовы помочь мамочке посадить малыша в автокресло, не правда ли?
Я закрываю глаза и вижу свою маму.
Наручники воспоминаний.
Так называла она браслеты с шармами, когда мы с Бридж выпрашивали себе такие на Рождество. И мотала головой. Стекло, а не подвески выпадало из бархатных мешочков нам на ладони.
Прошлое придавливает нас к земле.
Я слышу, как за моей спиной Шарп открывает дверцу пикапа. Не думаю, что он видит меня перед капотом. Выходя, он выключил передние фары.
Он чем-то занят. Может быть, заметил, что я смешала его квитанции, или почувствовал мой запах на своем кожаном кресле.
Может быть, решил, что я сбежала. Или считает, что я вижу его насквозь, хотя, по правде сказать, его разум для меня — словно непробиваемая скала.
Шарп мог бы притвориться, будто не заметил меня за своим чудовищным капотом. Надавить на газ. Ясновидящая, не увидевшая собственного конца. Так отшутился бы Бубба Ганз.
На ватных ногах я добираюсь до пассажирской дверцы. Рывком открываю ее. Шарпа нет на водительском месте. Он копается с холодильником у задней дверцы со своей стороны.
— Что ты там возишься? — раздраженно спрашивает он.
— А ты? — задаю я бессмысленный вопрос. — Хотела подышать свежим воздухом.
— Свежим, как же, всего каких-то девяносто пять градусов [29], — бурчит он.
И тон, и слова обычные для Шарпа.
Он с грохотом засыпает лед в холодильник и начинает методично выкапывать во льду лунки для бутылок. Одна. Вторая. Третья. Четвертая. Пятая. Шестая. Он зарывает бутылки в лед, пока на поверхности не остается плоская металлическая крышка, словно чья-то макушка, которая вот-вот исчезнет под водой. Его протянутая рука. Волосы плавают в воде, словно змеи.
Так это была я? Это меня он топит?
Звяк, звяк, звяк доносится с заднего сиденья. Лед бьется о стекло.
Звук переходит в грохот бубна.
Того бубна, который бил, когда милая девушка ворвалась в мой дом и принялась трясти у меня под носом своим браслетом.
Того, который звенел, когда мама, пытаясь заглушить голоса, размешивала лед в железной кофейной кружке, наполненной виски.
Того, что напоминает лязг наручников Никки Соломон.