Ночь тебя найдет
Шрифт:
— Так ты садишься? — спрашивает Шарп.
Шарп опускает козырек ровно настолько, чтобы всунуть чек, и у меня перехватывает дыхание.
Я понятия не имею, тот ли это, что завалился под сиденье, или новый, только что из супермаркета.
Он не говорит ни слова. Я чувствую, как влипаю в сиденье, когда он вдавливает в пол педаль газа. Уж не для меня ли он засунул эту фотографию под козырек?
Когда десять минут спустя Шарп подруливает к дому моей матери, до меня доходит, что мне не пришлось показывать дорогу. Он выбрал самый короткий маршрут. Знал дорогу
Я иду к дому, такому же темному и неприветливому, как всегда. Его срок годности истек, как у подгнившего фрукта. И он даже пахнет так же, когда я выхожу из пикапа и получаю удар под дых от мусорных контейнеров, ждущих у обочины. В жаркую летнюю ночь все становится компостом. Банановая кожура, использованные презервативы, мясо с гнильцой.
— Я тут прогуляюсь, — Шарп паркует пикап. — Осмотрю двор по-быстрому.
— Хочешь сказать, в засаде может сидеть еще одна истеричка?
— Почему нет?
— Этот дом зарегистрирован на имя, полученное мамой при рождении. И оно не начинается на Астерия и не заканчивается на Буше. — Я стараюсь, чтобы голос не дрожал. — Думаю, им будет непросто меня найти.
Не знаю, зачем я это сказала, ведь это неправда. В этом доме я жила с десяти до восемнадцати, и это первый адрес, который всплывет, если кто-нибудь попробует поискать меня по имени и фамилии. Несколько кликов и десять долларов.
Единственное место, где я чувствую себя в безопасности, — это пустыня, где водятся свинки-пекари и змеи.
Пока Шарп обходит двор с фонариком, я включаю в доме весь свет. Проверяю шкафы, заглядываю под кровати. Но, даже покончив с этим, не чувствую уверенности.
Я открываю дверь как раз в ту секунду, когда ботинок Шарпа опускается на верхнюю ступень крыльца.
— Ты в курсе, что у тебя на заднем дворе стоит палатка? — спрашивает он.
— Да. Это для соседской девочки.
Эмм. Она часто убегала к фонарю перед нашим домом. И стояла там с крошечным чемоданчиком, в котором лежала кукла. Никакой одежки, только голенькая Долли. Мама поговорила с матерью Эмм, прежде чем поставить маленькую палатку на заднем дворе, где девочка могла бы уединиться.
Туда мама носила ей банановый хлеб с маслом, которое таяло и впитывалось в его поры. Рассказывала легенды о звездах.
Утверждала, что аутизм — это дар. Что Эмм видит то, чего другие не видят.
— Эмм с мамой... стали... лучшими друзьями, — бормочу я. — На похоронах Эмм спела песню, которую для нее написала. Прекрасные вышли стихи.
Теперь Андромеда держит тебя на руках.
— Скажи Эмм, пусть держится подальше от твоего двора, пока история с Буббой Ганзом не рассосется. Может быть, я сам заскочу переговорить с ее матерью. Не могу гарантировать, что его подписчики не прицепятся к ребенку, особенно если по ошибке решат, что это твоя.
Шарп уже спустился с крыльца и открывает дверцу. Готов выдернуть бутылку из ящика со льдом, и день прожит.
Я перепрыгиваю через четыре ступеньки, чтобы его догнать.
Мотор
Стекло опускается, синий свет приборной панели падает Шарпу на лицо. Я не понимаю, зачем я это делаю, просто должна.
— Никки Соломон сказала, что ты химичил с уликами на месте преступления, может быть и не раз. Она намекала, что ты начищаешь свой значок кровью.
— Сомневаюсь, что Никки Соломон выражается так возвышенно, — сухо замечает он.
— Я перефразировала ее слова. — Я колеблюсь. — Когда она это сказала, в моей голове возникло видение браслета с подвесками.
Моя ложь вознаграждается молчанием.
Начинаю снова.
— Когда я выбрала фотографию с браслетом, ты сказал, что это заставило тебя мне поверить. Ты хочешь завоевать мое доверие? Тогда сделаем так. Расскажи мне все о них обеих. О девушке с браслетом. И Лиззи. Пока они будут искать ответы у меня, я их не брошу. Понимаешь? Ты не сможешь утаить от меня ничего.
Изо рта выползает змея, которую я с таким трудом удерживаю в спячке. Сестра велела мне никогда, никогда ее не будить. Угроза, истекающая ядом, но лишенная зубов.
Шарп переключает передачу.
— Когда это я говорил, что хочу завоевать твое доверие, Вивви?
Я наглухо зашториваю все окна, опускаю все ставни. Перед этим осматриваю задний двор в поисках тени Эмм, палисадник — в поисках фанатов Буббы и мамину кровать — в поисках духов.
Сдергиваю желтый сарафан сестры, обрывая лямку и оплакав его после того, как обнаруживаю на подоле широкую оранжевую полосу. Надеюсь, Бридж не испытывает сентиментальной привязанности к наряду, который оставила в старом доме.
От платья разит тюрьмой. И не только от него. От моих волос. Моей кожи. Как будто я пропотела после высокой температуры.
Интересно, это только моя причуда? Кто-нибудь из посетителей считает, что вышел из кафетерия с тем же запахом, с которым туда вошел?
Я бросаю платье и нижнее белье в стиральную машину и захлопываю дверцу. Включаю воду погорячее, насколько могу выдержать. Когда я встаю под душ, ванную заволокло паром.
Беспощадный, но желанный поток обжигает лицо. Глаза щиплет от туши и подводки, которые тонкой черной струйкой стекают в канализацию. К тому времени, как я заканчиваю растирать докрасна тело, я уже не могу определить, где проходят границы солнечных ожогов.
Я снимаю с головы полотенце и облачаюсь в короткую пижаму, которую носила в старших классах и в которой выгляжу и чувствую себя подростком. Я собиралась сюда на две недели, не на месяцы, когда впервые вернулась помочь с мамой. А когда ненадолго вырывалась к телескопу, мои мысли были о небе, а не о том, что надо бы пополнить гардероб.
На деревянном полу остаются мои мокрые следы. Я беру рюкзак, который все еще валяется в прихожей, и извлекаю оттуда два предмета: телефон, который отключила сразу после того, как отправила твит Буббе Ганзу, и записку Никки, которая вот уже три часа не дает мне покоя.