Оборванная переписка
Шрифт:
Потомъ я похала на засданіе, гд должна была предсдательствовать; очень много говорила, отстаивала чужіе интересы, спорила о чужихъ длахъ… И, конечно, никто и не замтилъ, что у меня цлый адъ въ душ…
Вы скажете:- До чего можно изолгаться!
А какъ-же существовать иначе? Научите.
Завтра день нашей свадьбы. Будутъ — какъ всегда — обдать друзья и родные. Мужъ просилъ меня не говорить объ его отъзд. Я, конечно, согласилась.
Ахъ, дорогой мой! Какъ тяжело жить на свт.
В. Ч.
XXVI
Петербургъ, 20 февраля
Дорогой другъ!
Почему вы молчите? Здоровы-ли? Не случилось-ли чего-нибудь? Вы меня
Я только что встала съ постели; пролежала съ недлю, простудилась — отъ горя, отъ злобы…
Одиннадцатаго февраля мы праздновали десятую годовщину нашей свадьбы. Къ обду пріхала сестра Виктора — Софья Ивановна съ дочерью Лизой и докторомъ… Вы помните этого доктора — онъ лчитъ ее по какой-то неизвстной метод отъ неизвстныхъ болзней… Потомъ явились два поклонника Лизы: одинъ — Тарутинъ, котораго вы тоже знаете, помните, длинный брюнетъ, вы еще приняли его за жениха Лизы, другой — Зеймъ, молодой, богатый и глуповатый.
За обдомъ Софья Ивановна объявила о счастливомъ совпаденіи: въ день десятилтія такого примрнаго супружескаго счастья, какъ счастье Варвары Львовны и Виктора Ивановича — она объявляетъ о томъ, что ея дочь Лиза — невста Ивана Эдуардовича Зейма. Вс закричали «ура» и стали чокаться…
Наканун я написала вамъ, что жду отъ васъ отклика: до чего можно изолгаться! И весь обдъ вы — съ этой фразой — стояли передо мной. Вдь Софья Ивановна знаетъ всю правду о нашемъ супружескомъ счасть, даже преувеличиваетъ многое! А Лиза? Три года держитъ она при себ этого Тарутина, а выходитъ за Зейма!
До чего можно изолгаться!
И я задыхалась отъ злобы и желанія крикнуть имъ это. Викторъ подошелъ ко мн, поцловалъ мою руку и ласкове сказалъ мн:
— Можно привести сюда мальчиковъ? Пусть они поздравятъ Лизу.
Въ другой разъ онъ не спросилъ бы моего разршенія, прямо веллъ бы лакею позвать дтей въ столовую, хотя и знаетъ, что я не люблю выводить дтей къ гостямъ. Здсь онъ, должно быть, понялъ, что длается внутри меня, и ршилъ «перебить настроеніе». Это ему удалось. Дти, въ своихъ блыхъ матроскихъ костюмахъ, съ ихъ искренними улыбками — внесли сейчасъ же что-то веселое и умиротворяющее. Смхъ, поцлуи, шутки стали будто бы искренне и проще… Дтскіе голоса заглушили и пошлость Софьи Ивановны, и глупость Зейма, и подлость Тарутина и Лизы.
Но когда посл обда увели дтей, вс перешли въ гостиную и началась обычная болтовня, а главное когда мужъ совершенно спокойно заявилъ, что, къ сожалнію, долженъ хать на совщаніе, но черезъ часа два надется вернуться — я опять чуть не крикнула:
— До чего можно изолгаться!
На все это только «чуть». Или вс мы слишкомъ благовоспитаны для искреннихъ порывовъ, или холопски трусливы? Я молчала и презирала себя за это молчанье.
Тарутинъ, боле оживленный, чмъ когда-либо, сталъ уговаривать хать кататься съ горъ. Вы знаете, какъ я не люблю такихъ развлеченій, но тутъ я первая поддержала Тарутина. Хотлось двигаться, шумть, не слышать своей злобы.
— А какъ же безъ Виктора? — строго спросила Софья Ивановна.
— Можетъ быть, мы встртимся съ нимъ, — сказала я и едва не прибавила:
«Онъ тамъ со своей двицей кутитъ, вроятно?..»
Мы похали въ трехъ тройкахъ. Я сла съ Лизой, Тарутинымъ и Зеймомъ. Какъ дурачила жениха Лиза, что говорилъ ему Тарутинъ — противно повторять. Я тосковала чуть не до слезъ. Мн было холодно, а я, когда стали кататься съ горъ, еще сняла шубу и каталась въ одномъ плать.
На другой день у меня было 39 градусовъ и я пролежала недлю. Мужъ заходилъ ко мн, садился у постели и молчалъ, точно думалъ
Когда онъ входилъ въ комнату и внимательно вглядывался въ меня — мн чудилось, что онъ говоритъ:
— Когда же?
И я съ ужасомъ смотрла на градусникъ, показывавшій пониженіе температуры. Точно я была виновата передъ кмъ-то, что выздоравливаю.
Вчера я встала съ постели, Викторъ былъ искренно веселъ и я расцвла.
А вечеромъ онъ объявилъ мн:
— Теперь я могу хать за границу.
Слезы подкатились мн къ горлу, замутили глаза, и я вышла изъ комнаты.
Нсколько дней тому назадъ Лиза, сидя у моей постели и передавая мн вс новости, сказала мн, точно желая меня утшить:
— А знаешь, у той… у Кучинской… туберкулезъ костей… Ее отправляютъ въ гранцу!
Я поняла, почему Викторъ такъ торопился хать, почему ему такъ тяжела была моя болзнь и почему онъ обрадовался моему выздоровленію…
Все это время я ждала письма отъ васъ. А вы замолкли. Отчего? Вы понимаете, какъ мн тяжело, пусто… Напишите же мн поскоре.
В. Ч.
ХXVIІ
26 февраля. Т. Горы
Вы спрашиваете отчего я молчу? Неужели вы не знаете? Когда я вижу ваши страданія отъ любви къ этому человку — я долженъ или лгать, или молчать. Вдь говорить правду о муж не полагается. Можно сказать правду про друга, про брата, даже про мать, — это называютъ безтактностью, но не осудятъ за это. Но правду о муж назовутъ подлостью. И я молчу… А передъ глазами вы съ вашей подобострастной любовью… Вы гордая, свободолюбивая и независимая по натур — раба человка, недостойнаго развязать ремень у вашего сапога… Для меня это невыносимо… Вотъ отчего я молчалъ… И вообще какъ-то было нехорошо: солнце свтитъ уже по весеннему, снгъ ослъ и поплотнлъ, въ воздух чувствуется ликованіе возрожденія, а на сердц — грусть и тяжесть. Работа не клеится; злюсь на себя, сижу цлыми часами за письменнымъ столомъ и смотрю на вашъ портретъ. Иногда злюсь и на васъ и говорю: слушаетъ ложь и не ршится закричать: вы лжете! Слушаетъ всякія гнусности и не иметъ смлости заявить: это подло… Нтъ! Если она живетъ съ ними и ихъ интересами, слушаетъ безъ протеста ихъ рчи, говоритъ ихъ языкомъ — значитъ смотритъ ихъ глазами!.. И не сметъ она осуждать ихъ…
Иногда я думаю: «Только бы она была счастлива! Пусть не видитъ правды, пусть любитъ и въ самой любви находить счастье. А я отойду въ сторону и буду доживать въ молчаніи».
Все это время я думалъ такъ. Оттого и не писалъ, оттого и теперь не могу писать.
С. Р.
XXVIII
Петербургъ. 5 марта
Дти давно спятъ. Все тихо. Я одна. Страшно и безпросвтно темно на душ; мысль о смерти не отходитъ отъ меня. А я не хочу смерти, я боюсь ее. Я хочу жить и жить какъ можно полне и дольше; хочу любви, хочу счастья, хочу всякихъ, всякихъ радостей своихъ и чужихъ, хочу видть, осуществленіе моихъ замысловъ… А для этого нужно жить, долго, долго.
Замтили вы, мой дорогой другъ, что чмъ больше тяжелаго было въ жизни, тмъ боле человкъ цпляется за, жизнь. Такъ и я. Вы, конечно, подумаете, что было у меня тяжелаго въ жизни. Много, очень много… Я не люблю говорить объ этомъ, но сегодня меня тянетъ бесдовать съ вами о себ… Очень ужъ тихо кругомъ я я одна… Хочется исповдаться, хочется каяться…
Прежде всего — у меня было грустное дтство и это всегда даетъ тотъ мрачный строй души, который васъ такъ удивлялъ во мн. Основа моей души — грусть.