Оборванная переписка
Шрифт:
Анна попросила меня «пока» молчать о нашемъ ршеніи. Она съ матерью должна была хать въ Парижъ, и мы условились съ ней, что и я пріду туда вслдъ за ними, и тамъ мы и обвнчаемся. Для меня эти подробности были безразличны, и я, конечно, согласился на все. Но мн было непріятно играть комедію, лгать и обманывать такихъ добрыхъ людей, какъ Вра Михайловна и ея сестра. Он такъ искренно желали этого брака и постоянно оставляли насъ съ Анной вдвоемъ. Нюся настаивала на прежнихъ отношеніяхъ: заходила каждый день, но ненадолго,
Въ Париж все пошло иначе. Нюся объявила мн, что Анна Васильевна, посл бурной сцены, согласилась, что Анна уже не малолтняя, и можетъ отвчать за свои поступки сама. До тхъ поръ она держала ее на привязи. Теперь Нюся приходила ко мн, въ отель и оставалась со мной почти весь день; мы завтракали, здили по магазинамъ, что-то закупали, заказывали и только къ обду возвращались къ Анн Васильевн. Она не выказывала ни малйшаго недовольства, напротивъ, была очень ласкова со мной, сочувствовала мн, что не надо никакихъ особыхъ приготовленій, и торопила свадьбу.
У меня тогда умерла бабушка. Но — какъ я вамъ уже писалъ — я весь былъ полонъ собой, своимъ счастьем: ъ, и смерть моей старушки принялъ легко и безсердечно. Анна была возмущена этимъ и объявила, что сейчасъ же посл свадьбы мы подемъ въ Турьи Горы на могилы моихъ родныхъ. Она любила русскую деревню, давно была лишена ея — изъ-за болзни матери, — и не хотла проводить лто нигд, кром моего — нашего имнья.
И это меня несказанно радовало въ ней; моя будущая, семейная жизнь рисовалась мн еще полне и счастливе.
Свадьбу мы ршили сдлать совсмъ скромную. У Мурановыхъ не мало знакомыхъ въ Париж, но Анн не хотлось приглашать ихъ. Я вполн сочувствовалъ ей. Но необходимо было позвать достаточное количество свидтелей. Мы стали перебирать знакомыхъ.
— Я, кажется, встртилъ вчера Ломачева… Онъ въ Париж? — спросилъ я.
Анна отвтила совершенно спокойно:
— Очень можетъ быть… Его жена каждую весну здсь туалеты заказываетъ.
Анна Васильевна закашлялась, захрипла и вышла изъ комнаты. Въ дверяхъ она сказала:
— Нюся! Приди ко мн!
Анна, не торопясь, сложила модные журналы, лежавшіе передъ ней, и пошла въ комнату матери.
О чемъ он говорили тамъ — не знаю. Да я и не придалъ никакого значенія этому, зная, какъ Нюс много пришлось уже вынести отъ характера матери. Я только радовался, что всему этому я скоро положу конецъ, освобожу Анну отъ мученій. Но меня испугалъ ея взволнованный видъ, когда она, выйдя отъ матери, спросила меня:
— Слышали?
Я не усплъ еще отвтить, какъ она опять спросила:
— Слышали? Вдь совсмъ съ ума сошла!
— Я ничего не слышалъ… Что случилось?
Анна нервно разсмялась и сказала:
— Не стоитъ повторять! Глупости… Подемте лучше за моими фотографіями, сегодня он готовы…
— А какъ же насчетъ
— Успемъ! Не хочется дома сидть… Разозлила меня она!
И Анна кивнула въ сторону матери. Меня это покоробило.
Анна была плохо воспитана; винить ее за, это, конечно, нельзя было, но я тутъ же ршилъ заняться ея воспитаніемъ…
Послднюю недлю передъ свадьбой мы видлись мало. Анна пропадала цлыми днями у портнихъ и въ магазинахъ, я терпливо выжидалъ…
Былъ конецъ іюня, когда мы пріхали сюда, въ родное гнздо. Поля уже зазолотились рожью, снокосъ шелъ весело и дружно, воздухъ былъ до опьяненія напоенъ запахомъ свжаго сна, цвтущей ржи, тучнаго лса. Деревня встртила насъ въ полномъ расцвт своей русской красоты. Я былъ счастливъ, какъ ребенокъ, когда опять увидалъ Волгу, обрывъ къ ней, нашъ садъ, наши Турьи Горы! И какъ радостно ввелъ я мою красавицу жену въ, этотъ домъ — гд я теперь пишу вамъ одинокій — эти грустныя строки.
Здсь и произошло то, что кошмаромъ давитъ меня и будетъ давить всю жизнь…
Не могъ дописать вчера, забыл вс слова, вс подходящія выраженія. Я думалъ, что рана уже совсмъ зарубцевалась… Нтъ, все еще больно дотрагиваться…
Какъ прошли эти полтора мсяца посл свадьбы — я не ясно помню. Поцлуи, поздки, прогулки по Волг, опять поцлуи… Жена иногда скучала; я видлъ это и объяснялъ тмъ, что все для нея ново и она еще не привыкла къ моимъ ласкамъ, и врилъ, что ея тоска скоро пройдетъ. Я не придавалъ ей никакого значенія, какъ вообще не придавалъ значенія ничему, кром того, что наполняло меня самого: счастье любви, радость обладанія красавицей-женщиной, утонченно-изящной и загадочной…
Разъ (я какъ сейчасъ чувствую теплый августовскій втерокъ) мы сидли съ Анной — какъ всегда посл обда — на скамейк, надъ Волгой, которая течетъ подъ самымъ садомъ. Она глядла, по обыкновенію, куда-то вдаль, а я говорилъ ей о моихъ замыслахъ, о будущей работ, декламировалъ ей Некрасова (изъ котораго она только и признавала, что Волга — «рка рабства и тоски»), чуть не плъ отъ довольства. Я и не замтилъ, какъ подали «почту». Жена взяла газеты и письма и стала читать одно изъ нихъ. Я случайно взглянулъ на нее: она была необычайно блдна и взволнована.
— Что случилось? — спросилъ я…
Она старалась быть спокойной и отвтила:
— Ничего… Что это теб показалось?
Но я видлъ ясно, какъ тонкій синій листокъ письма трепеталъ въ ея рук.
— Ради Бога скажи, что случилось?
Анна вскочила и стала ходить взадъ и впередъ передо мной. Слова не шли съ ея губъ и она ходила нсколько минутъ молча. И я молчалъ. Я ждалъ.
— Опять она со своими исторіями, — неопредленно проговорила Анна.
— Кто она?
— Мать… Вызываетъ меня сейчасъ въ Москву.