Оборванная переписка
Шрифт:
— Восемь!
Она проговорила это особенно серьезно, но я опятъ не придалъ ея словамъ никакого значенія и спокойно принялся за работу. Я не слышалъ, какъ Власьевна ушла; она, кажется, еще долго стояла за моей спиной.
Я совсмъ и забылъ объ этомъ разговор и очень былъ удивленъ, когда черезъ нсколько дней услыхалъ какой-то шумъ въ большой зал. Я пошелъ посмотрть и увидалъ мальчика. Онъ бгалъ передъ кошкой и дразнилъ ее веревочкой, накоторой былъ навязанъ клочокъ бумаги… Онъ такъ испугался, увидя меня, что и я смутился, и не сказалъ ему ни слова. Потомъ не разъ
Власьевна какъ то спросила меня:
— Не мшаетъ вамъ, баринъ, Егорка-то?
— Нисколько… Чмъ же?
— Да вотъ шумитъ… Бгаетъ по комнатамъ…
— Напротивъ, я радъ…
Я сказалъ эта совершенно искренно: домъ громадный, я живу въ спальн и кабинет отца, остальныя комнаты полупустыя, заброшенныя, совсмъ мертвыя. Мальчикъ бгаетъ по нимъ и домъ оживаетъ.
Скоро Власьевна опять заговорила объ Егорк. Она пришла ко мн въ кабинетъ, долго шарила что-то, ходила по комнат точно искала чего-то. Я уже привыкъ къ этому, я, знаю, что ей кажется, будто я скучаю въ моемъ одиночеств, и она старается развлечь меня.
— Баринъ! — сказала она. — Егорк учиться страсть какъ хочется…
— Отлично!.. Пусть ходитъ въ школу…
— Въ какую?
— Въ нашу… Вдь у надъ на сел есть шкода.
— Ну какая эта школа! Придетъ батюшка — ладно, а не придетъ — такъ и нтъ урока… Баловство одно…
— Такъ вы хотите отдать его куда-нибудь?
— Куда жъ его отдашь, сироту?
Я не понималъ, чего она хочетъ отъ меня.
— Вамъ, конечно, некогда, скучно… Такъ вы хоть книжечекъ какихъ-нибудь… Онъ читать знаетъ вполн… Только уму-разуму его учить надо.
Я пообщалъ ей выписать книжки изъ Петербурга и забылъ…
Разъ она привела мальчика ко мн въ кабинетъ достать изъ-подъ комода закатившуюся монету. Я дописывалъ главу, мн не хотлось отрываться отъ работы, и я съ нетерпніемъ ждалъ, когда они оба уйдутъ изъ моей комнаты.
Въ тотъ день, о которомъ я писалъ вамъ, Власьевна пришла ко мн въ комнату очень взволнованная и торжественная.
— У насъ Егорка боленъ…
— Что съ нимъ?
— Взгляните сами, баринъ… Горитъ какъ въ огн….
Я ничего не понимаю въ медицин и не считаю себя въ прав давать совты, особенно въ дтскихъ болзняхъ.
— Пошлите скоре за докторомъ.
— Да вы сами то посмотрите… Спитъ онъ — не спитъ, а лопочетъ что-то нескладное.
У мальчика, дйствительно, оказался сильный жаръ: онъ былъ безъ сознанія и бредилъ громко и страшно. Я распорядился, чтобы скоре привезли доктора.
И вотъ, пока мы съ Власьевной ждали этого доктора, я и узналъ то, что такъ перевернуло всего меня.
— Чей онъ? — спросилъ я, чтобы показать участіе къ печали старухи.
— Насти, — строго отвтила Власьевна и пытливо посмотрла на меня.
Мн этотъ взглядъ не понравился. Вы знаете, какъ я не люблю недомолвокъ и подозрній. Я сразу и не сообразилъ, что она говорить.
— Какой Насти?
— А при покойниц то мамаш вашей въ двушкахъ служила… Настя! Неужто забыли?
И она опять такъ посмотрла на меня, что мн стало тревожно.
Власьевна
Настя? Да, — была Настя! Я едва вспомнилъ… Этому прошло лтъ девять… Все лто ко мн ходила втихомолку Ариша, дочь мельника, красивая и бойкая двушка… Эту я помню хорошо… Осенью она ухала куда-то; я остался съ больной матерью; за ней ухаживала блдная, худенькая двущиа… Я ее и не замчалъ все лто… А тутъ — длинные осенніе вечера, нескончаемый дождь, жалобы матери на жизнь, на болзнь, на дтей… Старая, постоянно въ мелкихъ хлопотахъ, бабушка… Я совсмъ не помню Настю среди всего этого, не помню не только счастья, но и малйшей радости… Просто была скука…
Впрочемъ — разв можно писать объ этомъ посл «Воскресенья»? Тоже самое съ небольшими варіаціями. Тоже, что можетъ быть, пережили почти вс мы, въ той или иной форм…
Когда я черезъ годъ или два пріхалъ въ Турьи Горы, мн кто-то сказалъ, что Настя служитъ горничной въ Москв… Меня это не удивило, мать была такъ раздражительна, что мняла горничныхъ чуть не каждый мсяцъ.
Едва ли я потомъ вспоминалъ о Наст… И теперь она не сразу пришла мн на память… Но вдругъ мальчикъ повернулся ко мн и странно посмотрлъ на меня… И мн сразу ясно вспомнились черные, живые глазки и приподнятыя брови… Вспомнились почему то особенно ея грубыя, жесткія руки…
Когда Власьевна вернулась, я спросилъ ее:
— Сколько лтъ Егорк?
— Съ Петрова дня пошелъ девятый…
Я весь вечеръ мста себ не находилъ… хотлось все забыть, не знать, не существовать… Когда принесли почту и я увидалъ вашъ конвертъ — я уже зналъ, что въ немъ кроется для меня… И я не ошибся…
Вотъ отчего я, можетъ быть, слишкомъ рзко написалъ вамъ, слишкомъ грубо говорилъ о людяхъ близкихъ вамъ и читалъ непрошенныя наставленія. И какъ смю я морализировать, когда у меня самого въ жизни такъ много грязи? И не смыть ее ничмъ.
С. Р.
XXI
Петербургъ. 20 января
Другъ мой!
Вы на опасной дорог… Это отъ одиночества. Оно почти всегда ведетъ къ самоанализу, самоугрызенію и, слдовательно, къ отчаянію. Въ одиночеств, какъ въ той тишин, о которой вы писали мн: «слышишь себя, свое сердце, свои мысли»… Вотъ почему въ одиночеств всегда страшно. Да, именно страшно… Я боюсь одиночества больше всего и бгу отъ него. Въ Петербург это очень легко. Злободневная волна бьетъ такъ властно и громко, что заглушаетъ тонкіе переливы вопросовъ совсти, сомнній и не даетъ прислушиваться къ себ…
Прізжайте, пожалуйста, скоре сюда. Мы здсь вамъ не позволимъ такъ самоуглубляться и вы увидите, какъ черезъ недлю — дв вс эти Насти и Егорки покажутся вамъ просто грустными деталями мужской жизни. Прізжайте скоре.
В. Ч.
P. S. Вы могли бы еще оказать большую услугу вашимъ пріздомъ — прочесть лекцію въ пользу моей школы; дло мое все расширяется, а средствъ мало. Ваша лекція могла бы дать большой сборъ и очень помогла бы намъ. Прізжайте!
XX
Турьи Горы. 28 января