Оборванная переписка
Шрифт:
Я ждалъ ихъ у перилъ лстницы во второмъ этаж, гд была комната Ломачева. Я не могъ шевельнуться ни взадъ ни впередъ. Я точно умеръ сразу: ни боли, ни горя не было. Я ждалъ…
Помню, съ какимъ ужасомъ взглянула она на меня, какъ визгливо вскрикнула и, вся съежившись, бросилась мимо меня… Точно боялась нападенія. Помню великолпный жестъ г. Ломачева и его плоскій голосъ съ банальными словами:
— Я къ вашимъ услугамъ!
До сихъ поръ не могу я отдлаться отъ впечатлнія пошлости, которой онъ окатилъ меня. Именно пошлости… Точно облилъ меня чмъ-то грязнымъ и липкимъ… Посл всего того, что я пережилъ и перечувствовалъ, посл всхъ моихъ мукъ и слезъ — этотъ
Цлые сутки провелъ я у себя въ комнат. Ко мн стучались, лакей приносилъ мн что-то, — я ничего не видлъ и не слышалъ… То липкое и грязное, во что я окунулся, не давало мн покоя и наполняло меня только однимъ желаніемъ: бжать! Бжать сейчасъ же отъ Анны, отъ Ломачева, отъ всей этой лжи, пошлости и грязи… Я не могъ себ простить, какъ я допустилъ себя до того, что добровольно могъ оказаться въ такомъ положеніи. Мн уже казалось, что можно перенести всякое горе, но это перенести нельзя, что можно все забыть, но ощущеніе этой грязи на душ останется на всю жизнь. Объясненіе съ женой или Ломачевымъ, дуэль… Мн было невыносимо противно думать объ этомъ. Только бы отойти отъ нихъ какъ можно дальше, не слышать, не видть ничего…
На другой день я послалъ въ номеръ Ломачева отдльный видъ Анн Дмитріевн Ряполовской и больше никогда не видалъ ее.
Вотъ вамъ моя «исторія». Не знаю, что вамъ говорили о ней въ петербургскихъ салонахъ. Вроятно, тоже, что уже не разъ передавали мн: что я отказался отъ дуэли и показалъ себя трусомъ и человкомъ «не общества». Я знаю, что многіе не могутъ простить мн этого. Но вы знаете мой взглядъ на дуэлъ вообще, а въ данномъ случа еще поймете, какъ я былъ далекъ ото всего, что связано съ Ломачевыми, ихъ міровоззрніемъ и моралью… Можетъ быть, вы слышали разсказъ, какъ я бросился съ кулаками на беззащитную женщину, и только «случайное» присутствіе Ломачева спасло ее. Эта версія усиленно распространяется матерью Анны Дмитріевны. Но мн даже совстно опровергать ее.
Я все разсказалъ вамъ, ничего не преувеличивая, но ничего и не преуменьшая… Мн уже давно хотлось, чтобы вы знали всю правду, и меня мучила мысль, что вы не желаете знать ее. Почему? Неужели вы врили сплетнямъ, идущимъ отъ озлобленныхъ женщинъ? Неужели вамъ было все равно, кто любитъ васъ?
Вашъ С. Р.
XVI
31 декабря. Вечеръ
Сейчасъ придетъ Новый годъ. Почему-то принято поздравлять съ наступленіемъ его… И мн хочется послать вамъ привтъ, — одной вамъ въ цломъ мір…
Сегодня утромъ я отправилъ вамъ безконечно-длинное письмо о собственной особ… Теперь сижу одинъ въ громадной комнат, въ громадномъ дом, подъ оглушительной тишиной зимней ночи, когда все кругомъ покрыто пухлымъ снгомъ, и все спитъ крпкимъ сномъ: и земля, и деревья, и все живое… Въ такой тишин только слышишь себя, свое сердце, свои мысли… Вотъ почему въ такой тишин всегда страшно и стыдно…
Стыдъ и страхъ… Вотъ что мучаетъ меня и теперь… Стыдъ за все то, что я написалъ вамъ въ послднемъ письм: такъ это все мелко, ненужно, ничтожно… Страхъ передъ жизнью, передъ ея тайной…
Бьютъ часы… Двнадцать… Новый годъ смнилъ старый… Что-то онъ принесетъ вамъ?
С. Р.
XVIІ
3 января
Дорогой мой Сергй Ильичъ!
Сегодня утромъ получила два вашихъ письма, одно длинное, другое привтъ на Новый годъ. Какъ различно мы встртили его! Вы — въ оглушительной тишин со своими мыслями, я — въ оглушительномъ шум съ чужими словами… Насъ за
Я сама была на видъ не скучне другихъ, а внутри меня все время больно ныла печаль: Викторъ не обдалъ дома и до одиннадцати часовъ сидлъ у своей «барышни», пріхалъ домой, надлъ фракъ, и мы отправились къ сестр встрчать Новый годъ. Въ карет онъ старался шутить со мной, и хохоталъ особенно громко. И этотъ смхъ длалъ его жалкимъ…
За ужиномъ онъ нсколько разъ взглянулъ на меня съ безпокойствомъ и грустью, и это наполнило меня какимъ то особенно-тяжелымъ чувствомъ жалости или сожалнія, я не могла разобратъ: кругомъ, со всхъ сторонъ, такъ громко влетали въ уши чужія слова, что невозможно было прислушаться ни къ своимъ мыслямъ, ни къ своему сердцу.
О вашей исторіи съ женой я въ послдній годъ слышала не мало некрасиваго. Мои друзья не могли простить мн дружбы съ вами и старались представить васъ «въ надлежащемъ свт». Но я ничему не врила; я понимала, въ чемъ ваша главная вина: вы, живя съ волками, не захотли выть по волчьи, вы поступили такъ, какъ поступать «не принято», и вамъ не могутъ простить этого. Я, конечно, не виню васъ за это, а виню совсмъ за другое. Какъ вы, умный человкъ, не поняли, что вы совсмъ чужой этой женщин и что она чужая вамъ? Вы не подумали: можетъ ли она любить васъ? за что? Почему она выходитъ за васъ? Нтъ ли у нея въ жизни чего-нибудь поважне распрей съ матерью? Вамъ она понравилось своей молодостью, своей красотой, вамъ стало жаль ее, вы захотли связать себя съ нею на всю жизнь… Она согласилась, а вы поврили, — безъ колебанія поврили, что она выбрала васъ изъ всхъ тхъ людей, которыхъ встрчала на своемъ пути, выбрала затмъ, чтобы дать вамъ право на ея тло и душу… Вы приняли это какъ должное, потому что пишете, что были счастливы… И въ этомъ вашемъ счасть не было мста для малйшаго вниманія къ ея душ, къ ея сердцу… Иначе вы не проглядли бы ея любви къ Ломачеву… Вы самоувренно ршаете заняться ея воспитаніемъ, хотя ей уже двадцать три года, она опредленная величина (отрицательная или положительная, это другой вопросъ)… и совсмъ не просила васъ являться ея руководителемъ…
Я обыкновенно злорадствую, когда вижу, какъ женщина мститъ мужчин за его самоувренность и властность… Въ вашемъ случа я радоваться не могу. Вы — лучшій изъ людей, какихъ я видала — вы поплатились за другихъ, и это несправедливо…
Простите мн это морализированіе. Но мы ршили съ вами писать совершенно искренно, и я не хочу — хотя могла бы — написать вамъ иначе. Я не защищаю Анну Дмитріевну, я ненавижу ее, но не могу оправдать и васъ, — вы все время смотрли въ себя и на себя, какъ вс мужчины… И тяжело расплатились за это…
Простите, дорогой… Вамъ и безъ того больно, а я еще такъ рзко касаюсь этого больного мста.
XVIII
Т. Горы, 6 января
Конечно, вы правы, мой дорогой другъ. И я не буду ни объяснять, ни оправдываться. Да, я думалъ только о себ, когла поцловалъ эту чужую и чуждую мн двушку, когда предложилъ ей быть моей женой, когда привезъ ее сюда, въ мой родной уголъ, въ мою обстановку, въ мою жизнь… Мн было хорошо, и я думалъ, что и ей будетъ хорошо…