Однажды в Манчинге
Шрифт:
Замолчала, продолжая внимательно глядеть.
— Джа-а-аред, — нехотя представился он. — А ты давно его знаешь?
Девчонка расцвела:
— Он меня спас! Хочешь, расскажу как?
Глава 4. Я только держал
— Живые есть?
— Один.
Пахло кровью так, что сводило скулы и вновь скручивало давно пустой желудок. Сознание плавало, не желая возвращаться в кошмар реальности. Сотник вздохнул, решив подольше не открывать глаза, чтобы не видеть этих двоих, пришедших под утро после кровавой ночи.
—
— Да не тряси ты его так, Руфус! Последний ум выбьешь. Этот хоть целый и в себе.
— В себе? Это ты называешь «в себе»?! Только и твердит: волк, волк! Эй, убогий! Другие слова растерял? Или позабыл?.. Патрик, не забывай, о дурных вестях нам докладывать. Как бы самих не порвали.
Слова-слова. Они долетали с трудом, искаженно, гулко, словно после удара по голове. Хотя его и не били, только облили водой. Но этим друзьям хозяина лучше ответить. Сотник разлепил веки, присмотрелся. Ну так и есть: Руфус — толстый и лысый, Патрик — худой и высокий. Опаску вызывали оба.
— З-з-забудешь тут, — выстучал зубами сотник. — Все к-к-кончилось?
— Это с какой стороны посмотреть, — хихикнул Руфус.
Все, все закончилось, вертелось в голове. Денежное место было и спокойное, особенно если не присматриваться. Возьмут ли куда? И никаких рекомендательных писем. Не у кого брать.
Мысли плыли лениво, ровно со стороны: не его и не о нем.
И тут же с головы до ног обдало жаром — он жив! Прийти в себя — и на границу. А то и в вовсе в жаркие страны, где зреют сладкие плоды и сами падают в руки, а девы темнокожи, улыбчивы и всегда веселы. Служба службой, но воевать с призраком не нанимался. Особенно — с таким призраком!
А и уйду куда подальше, подумалось с лихим удальством. От всего этого. Хоть караваны водить! Главное — жив, жив, жив! И руки-ноги на месте. В отличие от прочих. Ох, лучше не вспоминать. А и хорошо, что прихватило его тогда, не пошел со всеми. Вот старый бог и сберег.
Сотник вытащил оберег, прижал к губам трясущимися руками.
— Смотри-ка ты! Обрадовался! Очухался и обрадовался! Скот-т-тина, — сразу приметил перемену Патрик. — За хозяином не углядел, а сияет, словно золотой в сточной канаве нарыл!.. Да мы тебя покруче этого зверя обломаем, ежели все как на духу не расскажешь! Может, глаза ему выколоть за ненадобностью?
— Выколи, если пачкаться охота. Да зачем ему теперь глаза? — лениво и страшно отозвался Руфус.
Друзья хозяина те еще твари, порвут и не заметят.
— Расскажу я все, расскажу! — заторопился сотник. — Все, что видел! Попить бы…
— Да я тебе…
— Дай ему воды. Быстрее начнем — быстрее закончим. Не весь же день на него тратить.
В губу ткнулся холодный влажный край. Сотник пил, не ощущая вкуса, проливая половину. И опять затрясло так, что зубы застучали о дерево.
— С-с-сначала все шло ка-а-ак обычно, — заикаясь, начал он. — Меня в подвал за девкой отправили…
Но все шло совсем не как обычно.
—
Тихий неожиданный звук привлек внимание узницы.
Тикки сидела в подвале достаточно долго, чтобы понимать, что ее так просто так не выпустят, досадовала на собственную глупость, стучала по решетке, звала, пока не охрипла…
Она подняла голову на шепот, но в полутьме увидела лишь контур мужской фигуры. Это было странно, что кто-то зашел без факела. Странно было и то, что вошедший говорил тихо. Ее тюремщики вечно орали или ругались.
Пришедший оглянулся туда, где сидела охрана, и присел на корточки подле решетки.
— Не соблаговолит ли прекрасная дама разрешить мне переступить порог ее Дома?
Тикки даже смысла не поняла, заслушалась. Голос был низок, бархатен, необычен. В нем звучали жизнь и смерть, песня вольного ветра, баюкающего вековечные ели, плеск чистой воды, что вливается в бесконечное синее море, шорох павших листьев — и шелест призраков, что приходят в Самхейн по черные души.
У «Прекрасной дамы» заболел отбитый бок и заслезились глаза. Ей очень захотелось закричать, выплеснуть страх. Но за крик ее били, поэтому она решила было отвернуться.
— Жить хочешь?
И она опять ничего не ответила на его вопрос, только прошептала: «Выпустите…»
— Куда пойдешь? Тут на каждом шагу охрана, — приблизил он лицо к решетке. Бледное и столь красивое, что ее осенило:
— Ты фейри?!
Он пожал плечами.
— Помоги мне, прошу, умоляю! Я не рабыня, нет! Меня выкрали, а служанку убили! Я Тикки, дочь главы рода! Я одна у родителей, они щедро заплатят! — выпалила она, оглянулась испуганно. Но стража, что обычно прибегала на малейший шорох, продолжала выпивать и ругаться.
— Тсс, — недовольно прошептал незнакомец, ничего не обещая. — Просто. Разреши. Мне. Войти.
Вот так. Каждое слово отдельно, словно перестук камешков в чистой горной реке или звук капели по весне.
Тикки все еще сомневалась: ей вспомнились сказы про подземных жителей, что уводят дев и юношей в свою прекрасную Грезу, а возвращают спустя сто лет, когда все близкие давно умерли. Говорилось ещё в тех сказах, что могут они исполнить любое желание, только цена за это бывает непомерна, ведь фейри не понимают времени и не знают смерти.
А еще не могут войти без спросу.
— А как сюда вошел? — неожиданно вырвалось у Тикки.
— Это не дом, это общее место. Решайся же! — прозвучало уже сердито.
Тикки пригляделась: глаза ее гостя полыхнули янтарным огнем — не отраженным светом луны, а сами по себе, словно множество злых светлячков слились в один рой и просились наружу, — в напряженной улыбке показались острые клыки. Сверкнули — и спрятались.
— А зачем тебе? — спросила Тикки.
— Хочу поговорить с тем, кто выбирает для забав малолеток и не боится гнева бессмертных. Я могу найти другой путь, а вот тебя уже ждут в доме. Можешь сделать выбор сама, а можешь предоставить жизни решать за тебя. Но это плохо, идти в поводу, если ты не лошадь. Если я понял верно людскую молвь, завтра твой труп скормят собакам.