Окутанная тьмой
Шрифт:
— Ты действительно хочешь оставить меня наедине с эти сумасшедшим, которого все нормальные демоны шарахаются, только потому, что мы дальние родственники, да? Не его ли это сестра Имизуки, которая вечно носит короткие юбки, после чего мама называла ее куртизанкой? Не его ли это отец Дьявол, который однажды приставал к маме? Почему я не могу остаться дома с нянями, папа?
— Не подведи меня, Кин, не опозорь перед ним. Придет время и однажды Акихико займет место своего отца, ты, наверное, когда-нибудь тоже займешь мое место. Вы должны держаться друг друга, запомни, вы похожи.
— Ты так и не ответил на мой вопрос, папа. Ты действительно оставишь меня здесь, с Акихико, который делает их девушек кукол? А заберешь меня потом? Как скоро?
— Иди, Кин, у меня много дел, у меня нет времени на пустые разговоры.
— Но, папа…
И вот так всегда оканчивались и шли их разговоры — они будто говорили на совершенно разных языках, не пытаясь, даже не делая попыток понять друг друга — вроде отец и сын, но общего между ними не было
Кин никогда, с самого начала не понимал, почему ни отцу, ни его матери при жизни не было до него никакого дела. Он их маленький, хорошенький, послушный и вроде как желанный ребенок, которого они так долго хотели — их пятилетний сынок. Он не был худшим ребенком или не похожим на них, не было даже признака того, что он был неродным, даже наоборот, глаза у него были мамины — черные, бездонные, завораживающие своей глубиной, волосы, как у отца — светлые, белоснежные. Он будто впитал в себя что-то от каждого родителя понемногу, впитал в себя их качества, черты характера, отношения к людям, которые поочередно, слишком ярко и бурно выражались в его словах, действиях, подтверждая их родство. Он всегда старался быть идеальным во всем — учеба, поведение, разговоры, у него всегда были недетские мысли, несвойственные пятилетним мальчикам — он с трех лет понял, осознал, на себе прочувствовал, что такое боль, зависть, ненависть. И все это появилось в маленьком, когда-то невинном, непорочном сердечке только благодаря одной девчонке, которую он ненавидел всем своим существом, которой он завидовал каждую минуту, к которой он безудержно, безостановочно ревновал свою мать, все ее внимание, заботу и самое главное — любовь. Он был уверен совершенно во всем — в том, что Анастейша обязана умереть, сгореть в черном огне, который искупил ее грехи и кровь его матери на ее руках. В тот день он не раздумывая взял камень огня, который на недолгое, почти мимолетное мгновение дал ему силу управлять племенем, Кин без зазрения совести наблюдал за всем, и позже, еще несколько месяцев спустя, следил за Райто. Ему это нравилось, улыбка — такая довольная, счастливая, удовлетворенная — не сходила с его лица. Он видел все мучения Анастейши, как она хваталась за доски, как пронзительно, громко кричала, проклинала его, как задыхалась, как ее придавили доски, навсегда стирая, уничтожая ее. Но больше всего Кин ненавидел ее волосы — почти черные, отдающие заметной синевой. Он ненавидел всю ее, он следил и за Райто, смотрел и радовался, видя, как он медленно превращается в ходячего мертвеца, как он преданно, день за днем, возвращался к сгоревшему дому и сидел, как настоящая преданная дворняга, иногда затягивая тоскливую песню, воя на луну. И, возможно, если бы Кин не питал той злости и неприязни к Анастейше, то, прислушавшись к его вою, быть может, прочувствовал бы на себе ту боль, тоску, печать, отчаяние, которые испытывал Райто, оказавшись один, вот только детское сердце будто очерствело. Оно просто было заперто за непробиваемыми дверями, которые не пропускали все светлое, все то, что могло бы вернуть ему веру в чудо, ту жизнерадостность и наивность. Но нет, ему никто и никогда не уделял должного внимания, и постепенно мальчишка воспитал себя сам, впитал только то, что считал нужным, делал то, что хотел. Родители раз за разом бросали его на нянек, на знакомых, дальних родственников, ссылаясь на неотложные дела, а иногда и оставляя его в гордом одиночестве, и этот раз не стал исключением для маленького мальчика.
Вот он — маленький пятилетний мальчик с совсем недетскими мыслями, желаниями, чувствами, лицом, не выражающим ничего, глазами, смотрящими слишком по-взрослому, — стоит перед дверью в дом порядком нашумевшего среди демонов Жнеца, который славился ничем хорошим — только своим безумием, непредсказуемостью и любовью к человеческим куклам. В чем-то порой Кин находил их взгляды более чем схожими, что-то в Акихико, в его действиях и словах, когда он, не страшась никого, высказывал свое мнение на собраниях, выставляя людей, а порой и демонов, настоящими идиотами, вызывало восхищение. И Кин никак не мог объяснить себе, что именно — он точно знал и чувствовал лишь одно, что он и Акихико похожи, хотя никогда и не видели друг друга.
Маленькой ручкой Кин потянул дверь на себя, та глухо заскрипела, пропуская в кромешную, непроглядную темноту коридора лучи света и маленькую детскую тень. Всюду было пыльно и невыносимо душно, воздух был порядком застоявшийся, с легкими, летающими там пылинками и еле уловимым привкусом металла, от которого Кин поморщился, понимая, что это ничто иное, как кровь. Деревянный пол, покрытый заметным слоем грязи и редкими темно-бурыми пятнами, заскрипел под осторожными шагами, но хозяин дома так и не объявился, будто и не чувствовал здесь чужого присутствия, будто у него были другие, более важные дела.
Кин нехотя, без какого-либо интереса и азарта прошелся по всему первому этажу, с неким разочарованием отмечая, что Акихико та еще свинья, ведь Кин, в свою очередь, любил порядок, чистоту, когда все лежит на своих местах, и чтобы найти ту или иную вещь хватает секунды. Второй этаж так же пустовал, поражая мысли мальчика своим минимализмом, в комнатах были только самые важные, необходимые вещи — кровать, стол, стул, диван и прочее. Никаких мелких статуэток, придающих немного уюта, роскоши, тишины, умиротворения и душевного спокойствия — здесь будто никто и не жил вовсе, по крайней мере, Кин не смог бы жить
Кин долго и упрямо плутал по дому в поиске своего «дяди», вдыхая, впитывая в себя и одежду этот душный воздух, запах старых, раритетных, годами, а может и столетиями, нетронутых вещей — чей-то портрет, старая книга в кожаной, потрепанной обложке, катана на старом деревянном комоде. На одном столе, видимо, в комнате самого Акихико, Кин, на удивление для себя, обнаружил цветы — темно-алые розы, выращенные с семян, рядом с ними стоял полупустой графин и стакан со свежей, недавно замененной водой. Это Кина сильно удивило и параллельно дало надежду, что «дядя» все же живет здесь, и его просто на просто не бросили в пустом доме, где он остался совершенно один.
Кин так же тихо, уже порядком уставший от безрезультатного хождения по дому, где Акихико, похоже, пока что не было, присел на кресло у потухшего камина, буравя взглядом то обгорелые дрова, все же Акихико любил некий уют, пускай и не умел его толком создавать, то на портрет самого Жнеца, криво висящий на ржавом гвозде. Кин криво улыбнулся, понимая, видя и прекрасно различая, что их глаза смотрят с тем же раздражением, укором, насмешкой над другими, что их губы изогнуты в похожих, слишком похожих, надменных, самодовольных ухмылках. Кин до сих пор чувствовал нечто схожее в их лицах, быть может, они и вправду родственные души, хотя, что может быть общего у пятилетнего мальчика и почти взрослого, пятнадцатилетнего парня — ничего кроме неприязни, ненависти и боли.
Ничем не рушимая тишина, царящая во всем доме, поддерживающая ту идиллию, ведущую прямиком к крепкому сну, разрезал, будто острым лезвием, пронзительный женский визг, идущий откуда-то снизу, слегка приглушенный тонкими стенами подвала. Кин испуганно вздрогнул от неожиданности, резко открыл глаза, оглядываясь, полагая, что ему, возможно, все это показалось спросонья, но тут, будто подтверждая, возвращая его в реальность, этот крик повторился, став еще истошней, пронзительней. И Кин, наверное, мог бы посочувствовать этой девушке, попавшей в цепкие когти Жнеца, ведь она кричала так душераздирающе, что остаться равнодушным, казалось, невозможно — вот только детское, зачерствевшее сердце не дрогнуло, не сжалось от боли, он вообще не испытал никакого сочувствия к девушке, которая так надрывалась и мучилась там. Кин раньше никогда не видел Акихико, да и сам Жнец, наверное, видел его только младенцем, в день его крестин, так что можно сказать, что мальчик волновался и переживал. Кин вполне мог бы испугаться и разочароваться в своем дальнем родственнике, вот только этого не случилось, он не видел в этом смысла. Для своего возраста мальчик и сам был достаточно жесток, он тоже ненавидел, он тоже страдал, и даже после того, как Анастейша умерла, просто сгорев заживо, эти чувства, крепко опутавшие сердце Кина, не отпускали его — он стал ненавидеть и презирать своих родителей, хотя делал это не в открытую. Хотя он и был уверен, что будь они немного внимательнее к нему, если бы они были рядом с ним чаще, если бы заботились о нем еще трепетнее, если бы любили его сильнее, то, несомненно, он любил бы их в ответ. Но повода любить их уже не было.
Кин с полным безразличием в глазах посмотрел на дверь, ведущую вниз, в подвал и, легко пожав плечами, не видя в этом никакой опасности, подошел к ней. Сомневаться в том, что это именно Акихико развлекается, скрашивает свои «серые» будни, было невозможно. Все тише ступая по ступенькам, Кин все сильнее убеждался, что они похожи, чем-то, но похожи — Кин был уверен, что и сам, благодаря такому воспитанию, мог бы мучить людей так же жестоко, чтобы они кричали так же истошно, заставляя и морщиться от громкости, и наслаждаться одновременно.
— Кричи еще громче! — Кин вновь вздрогнул, когда эхом раздался смех — злорадный, самодовольный, сумасшедший — следом тот же крик, так сильно и неприятно давящий на слух еще сильнее, но Кин не испугался, хотя коленки предательски дрожали, когда оставалось всего пару ступеней. С усилием переступив через себя, Кин оказался напротив высокой двери, лишь на половину приоткрытой. Мальчик, недолго раздумывая, толкнул ее вперед, и с тем же безразличным, но чуть испуганным взглядом, смотрел на каменный пол прямо перед собой, когда в ту же секунду туда прыснула темно-бардовая кровь, оставаясь уродливыми, тошнотворными пятнами. Левее уже обмякшее, но крепко прикованное к стене цепями, тело, казалось оно уже безжизненным, но вот только лицо, чуть прикрытое рваной темной челкой, еще судорожно вздрагивало, а сама девушка, почти обессиленно, закусывала губы, не в силах держать себя в руках. Любой бы на месте сына Дьявола или же другой, более мелкой нечисти, задрожал бы от страха, закричал бы не своим голосом, срываясь на беспомощные, истошные крики, хрипы, убежал бы, цепляясь дрожащими пальцами за скользкие ступени, но Кин лишь улыбнулся — довольно, почти радостно, ведь Акихико не разочаровал его. «Дядя» был именно таким, каким его рисовало возбужденное воображение мальчика — жестокий, грубый, самодовольный, самовлюбленный, бессердечный, любящий причинять боль, немного сумасшедший, ненавидящий людей. Такой же, как и сам Кин.