Окутанная тьмой
Шрифт:
— Дядя? — негромко позвал Кин, и темный силуэт, стоящий напротив полуживой девушки, будто испуганно вздрогнул, делая вид, что так и не заметил чужую силу в своем доме, слегка и заинтересованно повернув голову. Кину этого вполне хватило — он видел бледное лицо с такими же уродливыми, тошнотворными темно-багровыми пятнами на щеке, видел черную челку, спадающую на лоб, видел ярко-зеленый глаз парня, будто затуманенный легкой дымкой, которая быстро рассеивалась. Вообще Акихико фактически был старше его только на десять лет, хотя, по правде, эти десять лет длились целыми столетиями. — Я Кин, папа сказал, что ты присмотришь за мной, пока он не закончит свои дела, — наверное, первое, что мог подумать Акихико, так это то, что перед ним какой-то очередной избалованный, изнеженный в роскоши мальчишка, который давно привык к исполнению всех своих желаний. Вот только эта странная ухмылка — не детская, свойственная только либо сумасшедшим, либо настоящим демонам, разрушала первое, слишком милое впечатление о мальчике, которое
— А ты уверен, что твой папаша заявится сюда снова? Помниться, я отсылал ему отказ, я не нанимался твоей нянькой. Да и раньше мне казалось, что он не питал той нежности и такой заботы к тебе, зачем он прислал тебя сюда? Где же ваши няньки, разукрашенные, как фарфоровые куклы, и где ваша мамочка, о, мой маленький господин? Или как там мне к вам обращаться, чтоб потом меня не казнили, о, ваше величество? — Акихико знал, что не только отец Кина обладал силой, которой можно было позавидовать, даже его мать была сильна, а в особенности ее покойный брат — отец Анастейши, — которого она сама и убила. Их семейку побаивались и, пожалуй, у Акихико были и свои причины, по которым он не хотел иметь что-то общее с ними, даже если это их пятилетний отпрыск. Кин же хорошо различал среди темноты язвительную, поистине змеиную, ядовитую ухмылку парня перед собой. Он понимал, что «дядя» пока присматривается к нему, пытается понять, из чего он сделан, как был обучен, воспитан, чтобы знать — бояться за свою шкуру или наплевать на мальчишку, продолжая скрашивать «серые» будни темно-багровыми пятнами крови.
— Нет, он не вернется, и ты ведь это знаешь, дядя. Ты многое знаешь, и о том, что маму убили, что это сделала Анастейша и ее пес, знаешь, что она сгорела, да? Ты знаешь, что меня вновь бросили одного, что за мной никто не придет, что отец знает, что убийца мамы мертва, ты знаешь многое, дядя? Знаешь, а ты мне сразу понравился, даже когда я не был знаком с тобой, то чувствовал что-то близкое, пока необъяснимое. Сейчас ты смотришь на меня и видишь все насквозь, всего меня, я тоже вижу, что творится в твоей душе. Знаешь, дядя, мы с тобой похожи.
— Не стоит бросаться такими словами, малой. Покажи, где мы, в чем мы с тобой похожи? — Кин видел как насмешливо, с долей интереса Акихико сощурил глаза, будто и сам знал или только пытался ответить на свой вопрос, но все так же молчал, ожидая услышать, что скажет сам Кин.
— Вот чем, дядя, — Кин хорошо ощущал, как дрожит девушка, как тихо, уже беззвучно, будто боясь еще большей жестокости, глотает слезы, чувствует, как вниз по животу стекает горячая кровь, как она легко дергает пальцами, пытаясь убедиться, что все еще жива, как беспомощно закусывает изнутри щеку. Он бы и мог, наверное, сжалиться над ней, посочувствовать ей, но не видел в этом смысла — без сомнения, она была красивой, особенно ее глаза, вот только Кин был еще слишком мал, чтобы интересоваться и влюбляться в земную красоту. Уверенно взяв из рук Акихико нож, которым тот яро орудовал, оставляя на бледной, почти белой коже кровоточащие полосы, и просто вогнал его по рукоять между ребер девушки, с хрустом, с кровью, брызнувшей на его лицо, белую рубашку. Он делал все настолько уверенно, умело, что не удивиться этому было невозможно — все происходило слишком жестоко, самоуверенно и безжалостно, что даже сам мучитель, Акихико, просто застыл на месте. — Ты такой же, как и я, дядя, нет, не так, точнее это я такой же, как и ты. Я очень устал, хочу есть, папа не накормил меня, а ты накормишь? — Акихико с непонятной для себя улыбкой и чувством радости, какого-то немого, необъяснимого восторга, легко кивнул, с замиранием сердца глядя прямо в темные, глубокие глаза, в которых теперь действительно видел все, что хотел увидеть. Боль, страх, ненависть, кровь, много крови, насмешки, злорадство, безумный смех, предательство, зависть, убийства, огонь, черное пламя и такая же, слегка сумасшедшая улыбка на губах. Вот только этот мальчик, сейчас стоящий перед ним, вовсе не был похож на убийцу, более того, он создавал впечатление обычного ребенка — слишком кукольным, невинным было его белое лицо, слишком бездонными, чистыми, чарующими были его глаза, слишком обманчива была его внешность.
— Ты, маленький Дьявол, и ты прав, малой, кое-что общее у нас с тобой все же есть, не сомневайся, — Акихико косо взглянул на заметно притихшую девушки, и сомневаться в том, что она умерла повторно, теперь в его мире, не было ни единого повода — но все же для себя Акихико отмечал все мелочи — наклон удара, точность, сила и все та же ухмылка. Вот, что было у них общее, и Акихико это, наконец, понял, увидел, прочел в глазах мальчишки — они оба ненавидели, рано испытали боль, оба были жестоко преданы, хотя, кажется, ничего дурного, за что их можно было недолюбливать, не делали. Но теперь, когда чаша терпения была наполнена до краев, они оба сорвались, не в силах подавлять злость — Акихико прекратился в маньяка-потрошителя, который просто любил мучить людей, попадающих к нему в цепкие когти, а Кин стал маленьким Дьяволом, который так же сильно любил мстить.
Кин неторопливо стер рукавом капли крови со щеки и косо взглянул на них, недовольно морщась — он никогда не любил людскую, поганую кровь, — и неторопливо зашагал к двери, собираясь идти наверх, оставляя «дядю» в своей атмосфере, чтобы тот мог в одиночестве закончить
— Знаешь, дядя, куклы смотрятся, да и выглядят гораздо красивее, роскошнее, если на их теле нет уродливых шрамов и швов, если у них внутри, кроме лжи, злобы, ненависти и прогнившей души, есть еще что-нибудь. Например, сердце…
Комментарий к Бонус 3. Акихико, Кин: чем-то схожи... Я все выполнила в срок. С 9 мая, читатели, спасибо за все
_
====== Все изменилось, часть 1: Последствия... ======
Хартфилия беспомощно осела на колени, будто в одно мгновение, все находящееся внутри разом рухнуло на дно, просто оборвалось и та опора, казавшая такой крепкой, ушла из-под ног, оставляя девушку в прострации. Назойливый звон в ушах заглушал все звуки, крики, вопли, сливающиеся вместе, и руки сами собой тянулись вперед, туда, где так яро полыхал ярко-рыжий огонь, а ее глаза, в которых отражались его мутные блики, не сходили с одной точки, где едва виднелась блестящая черная шерсть. Вот только ее — такую слабую, обессиленную, беспомощную, опустошенную в этот момент опередили — кто-то бросился вперед, что-то сделал и огонь, стоявший до этого плотной стеной, послушно расступился. Люси, едва разбираясь, что происходит, еле ориентируясь в пространстве, видела, как испуганно и в тоже время заботливо, быстро уводили не на шутку перепуганных девушек, которые были чересчур впечатлительными, и все эти почему-то неразличимые силуэты, переступая через порог, растворялись во мраке ночи. В эту минуту Хартфилия не понимала ровным счетом ничего: голод, до этого так успешно проигнорированный, вновь давал о себе знать, грубо впиваясь когтями, сдавливая горло девушки — в этот раз он овладел ею, взял полный контроль, который был куда надежнее. Сил бороться, противостоять этому не было, лишь, когда в нескольких шагах от нее уложили Райто, дабы сразу подлечить его на месте, ей кое-как удалось на мгновение вернуться и испытать тот же мерзкий страх, цепляясь рукой за рубашку, где так болезненно ныло сердце. Заметно обгоревшая, местами сдертая шерсть, рваные куски кожи, кровь, судорожные вздохи, и все те же бездонные, холодные, голубые глаза, которые, не отрываясь, смотрели прямо на Хартфилию, трясшуюся от взявшего верх в ее душе страха.
Сам Райто в перерывам между резкой болью, мгновенно доносящейся до мозга, глядя на нее — эту девчонку, которую и ненавидел, презирал за слабость, доброту, и которую ценил, защищал, но по-своему — не испытывал прошлых, гневных чувств к ней, которые должны были появиться после такого. Он толком и не знал, зачем бросился туда так смело, самоотверженно, но, чувствуя, как горит спина и сильно обожженная, и подертая досками, почему-то понимал, что был обязан поступить так. Кто для него Люси, он так же не знал — просто хозяйка, поставщик свежих, лживых сердец и не более того, но сегодня, бросаясь вместо нее под удар, в его пустом, просто опустошенном сердце, которое упрямо продолжало хранить верность только Анастейше, что-то ощутимо больно екнуло. Начало зарождаться сомнение, что, возможно, раньше он был не прав по отношению к ней, возможно, был слишком придирчив, слишком эгоистичен, груб, возможно.
Устало положив голову на черный пол, Райто решил, что теперь будь, что будет — напрашиваться, умолять, унижаться и просить, чтобы его вытянули с того света, отбили в бое против Смерти, он не собирался. Райто понимал, что хочет жить, хочет продолжать бродить по свету, но не такой ценой. Он был выше этого, хотя его гордость уже давно могла довести его до безумия, остановившего свой ход сердца, и просто свести в могилу. Райто когда-то слышал, что перед Смертью вся жизнь, словно кинопленка, проносится перед глазами, но у него ничего не было — только эти полубезумные карие, черно-алые глаза, и чувство, что все было сделано правильно, по крайней мере, он не жалел об этом в данный момент.
Что-то теплое, влажное и до боли знакомое коснулось его шерсти, жалея, словно маленького, беззащитного щенка, и Райто медленно открыл глаза, видя перед собой Адриану, а точнее ее глаза — испуганные, заботливые, чистые — его глупая сестра. Райто в душе никогда не смел ненавидеть ее, презирать за слабость, такую щенячью верность и преданность, ведь по сути, если разобраться и заглянуть в прошлое, то они совершенно одинаковые. Пускай прошло уже много лет, и они уже не дети, но судьба все равно решила свести их вместе, жертвуя всем, что было им когда-то так сильно нужно и дорого. Райто сейчас сожалел только о том, что не смог что-то сделать и тогда, не смог с той же непоколебимой уверенностью, храбростью броситься в огонь — он жалел, что в тот момент он был не Райто, а был сопливым, слабохарактерным мямлей, любимцем Анастейши, которого она называла Райтик. Слабый, беспомощный, не такой как сейчас — безумный, сильный, готовый на все. Все, что нужно было сделать, Райто сделал, хотя и продолжал ощущать внутри какую-то неизвестную ранее пустоту и боль. Но вот Хартфилия, его хозяйка, которой он сегодня послужил излишне преданно и верно, была жива и здорова, пожалуй, для него это была самая дорогая награда.