Оленин, машину! 2

Десса Дарья

Оно получило кодовое название «Тринити». Заряд установили на тридцатиметровую стальную башню, окружённую измерительной аппаратурой. В радиусе десяти километров оборудовали три наблюдательных поста, на расстоянии 16 километров — блиндаж для командного пункта. Итоговая мощность взрыва составила 21 килотонну. Образовался внушительный кратер диаметром почти четыреста. Вспышку видели на трёхсоткилометровом расстоянии, гриб взрыва достиг 12-километровой высоты.

В конце добавляю, что об этом мне рассказал старший инженер группы — доктор философии Ричард Штайнберг, профессор Массачусетского технологического института. Сам же думаю о

том, что если его спросят, поведал он мне о первом испытании, то ошарашенный случившимся учёный скорее всего подтвердит. То же сделают и Майкл Циммерман, и Ричард Миллер. По крайней мере, мне очень хочется в это верить, а иначе сочтут американским шпионом, чего доброго. Ну, или японским, а там ещё чёрт знает чьим.

Разговор, который по моим прикидкам длится уже больше часа, очевидно подходит к концу.

— За то, что вы сделали для страны, вам полагается награда, товарищ Оленин. Что бы вы хотели?

— Для себя лично — ничего, товарищ Сталин, — отвечаю уверенно. Только бы вернуться обратно на фронт. Но, если вы сочтёте нужным, не оставьте без внимания бойцов отряда лейтенанта Добролюбова. Благодаря им объект сейчас у нас, а не у врага.

Верховный молчит, проводя пальцами по усам, приглаживая их.

— Хорошо, товарищ Оленин. Спасибо за познавательный рассказ. Вы сообщили нам много полезного. Мы с вами свяжемся, до свидания.

Я встаю, понимая, что аудиенция окончена.

— До свидания, товарищ Сталин! — вытягиваюсь во фрунт. — До свидания, товарищ Берия! — может, это и лишнее, но Лаврентий Павлович не просто же так присутствовал. Значит, тоже участвовал.

Потом разворачиваюсь и выхожу. Дальнейший путь, как в тумане. Майор отвозит меня обратно в гостиницу. Оставляет в номере. Я нервно хожу туда-сюда, поскольку внутри эмоции бушуют от увиденного и услышанного. С самим Сталиным разговаривал! Об атомной бомбе! Нет, определённо в этой реальности моя жизнь совершает невероятные кульбиты. Не разбить бы себе голову на очередном вираже.

Глава 44

Следующие трое суток тянутся для меня, словно нескончаемая пытка ожидания. Время в этом номере, превратившемся в комфортабельную тюрьму, будто застыло, и каждый час кажется вечностью. Окно, за которым не простирается свобода, поскольку выходит оно во внутренний двор, остаётся лишь злой насмешкой — проверено, и у двери, как верный страж, дежурит боец с автоматом. Не тот же самый, конечно, — люди живые, их меняют, но суть от этого не меняется. «Не положено», — бросает он, стоит мне однажды попробовать выйти в коридор, и в его голосе звучит железная уверенность. Спорить с ним я не стал — себе дороже, да и зачем? Он лишь выполняет приказ, и делает это честно, без лишних вопросов.

Конечно, мысли о побеге не раз посещали меня. Можно было бы, наверное, сплести верёвку из простыней и попытаться спуститься по ней вниз, в этот глухой внутренний двор. Но что потом? Ведь у ворот наверняка охрана, и даже если удастся преодолеть её, что дальше? Куда бежать в этом чужом городе, где каждый угол может таить в себе опасность? Любой постовой милиционер или патруль, получив ориентировку, сможет меня шлёпнуть. Нет, я накрепко застрял в этом неприметном здании, где царит гнетущая тишина, нарушаемая лишь редкими шагами да стуком дверей.

Самое тяжёлое в такие моменты — думать о своём будущем. С прошлым-то всё ясно, оно осталось позади, и возврата к нему нет. А вот что ждёт впереди? И тут предположений

у меня великое множество, и все они не сулят ничего хорошего. Самое простое — отведут в подвал и шлёпнут. Зачем нужен лишний свидетель, когда можно просто убрать его с пути?

Посложнее вариант — сначала станут допрашивать, вытягивая из меня все соки, заставляя вспомнить каждую мелочь, каждый шаг, сделанный с самого начала жизни. Потом, когда уже не буду нужен, превратившись в выжатый лимон, всё равно шлёпнут. Или, может быть, дадут лет двадцать пять и отправят на урановые рудники, а из таких мест не возвращаются.

В такие минуты мысль о побеге кажется всё более заманчивой, но разум подсказывает, что это лишь путь к верной гибели. И всё же, в глубине души, я не теряю надежды на чудо, на то, что где-то там, за стенами этой тюрьмы, есть кто-то, кто сможет помочь, кто-то, кто не даст мне сгинуть в безвестности. Но пока что остаётся лишь ждать, и каждый час, проведённый в этой тишине, отдаётся в сердце гулким эхом.

Хорошо, я попросил бойца принести мне почитать чего-нибудь, иначе с ума же сойти можно. Он передал просьбу начальству, и вскоре я разжился несколькими номерами советских газет, да ещё книжкой «Краткий курс истории ВКП(б)». Что ж, на безрыбье и рыбу раком, как говорится.

В одно мгновение, как это часто бывает в жизни, всё меняется. Раздаётся стук в дверь — вот оно, отличие тюремной камеры от номера в гостинице: в первую не стучат, вежливо прося разрешения войти. Этот звук, такой обыденный в другой ситуации, сейчас кажется громом среди ясного неба. Сердце замирает, и в голове мелькают сотни предположений.

На пороге появляется тот самый майор, который сопровождал меня в Кремль. Его лицо непроницаемо, как маска, и в глазах невозможно прочесть ни намерений, ни эмоций. Он стоит, словно скала, неподвижный и уверенный, и в этот момент я понимаю, что всё решится здесь и сейчас.

Офицер делает шаг внутрь, и в его движениях чувствуется привычная военная выправка. Он оглядывает комнату, словно оценивая обстановку, и наконец, его взгляд останавливается на мне. В нём нет ни злобы, ни сострадания, лишь холодная расчётливость.

— Собирайтесь, — говорит, и его голос звучит как приказ, не терпящий возражений. В его словах нет объяснений и обещаний, лишь сухая констатация факта. Я понимаю, что у меня нет выбора, и всё же в глубине души теплится надежда, что это не конец, что за этой дверью меня ждёт нечто большее, чем просто неизвестность.

Собравшись с мыслями, я следую за майором, — нищему собраться только подпоясаться, — и каждый шаг отдаётся в голове гулким эхом. В коридоре царит тишина, и лишь звук наших шагов нарушает её. Мне казалось, что пойдём вниз, а двинулись наверх по центральной лестнице. Прошли два пролёта, и снова коридор. Вскоре оказались перед дверью с надписью «Актовый зал». «Вот это уже совсем интересно», — подумал я, и на душе чуть легче стало. Всяко не подвал. В актовых залах не расстреливают.

Входим, а там внутри представительная группа товарищей: генерал-лейтенант Селивановский, с ним два полковника госбезопасности. В сторонке, не отсвечивая, уже знакомый мне по длительному полёту адъютант и всё, больше никого. Но самое главное — Серёга Добролюбов! Стоит перед старшими офицерами, опираясь на палочку. Смотрит на меня, улыбается. Подмигивает даже. Значит, если у него хорошее настроение, то, видимо, что-то знает, чего мне пока неизвестно.