Отпусти мою душу на волю

Бухараев Равиль Раисович

Сады Цинандали

Отчего, милый друг, и почем
вы печальней и чопорней стали
среди чувственных роз Цинандали,
в красном доме, овитом плющом?


Оттого ль, что в предутренней мгле,
в чутком зале,
где царствуют блюдца,
обрели двойника-сластолюбца
в неподкупном зеркальном стекле?


Что грустнее магнолий в цвету?
Что чудесней цветущих магнолий?
Влюблены вы?! Давно ли, давно ли
вы не эту любили, а ту?


Всё одно – впереди, позади —
эта хмурая ненависть, эта
благодать кахетинского лета,
тихоструйность и холод в груди.


Да, любовь ни при чем. И вотще —
и отчаянье, и честность признаний:
в римской тоге, в посольском плаще —
ночь души, обреченность призваний.


Не остаться бы днесь в дурачках!
Ваш двойник бродит чащей зеленой,
честолюбия раб уязвленный
в романтических круглых очках.


Он глядит на долину. Вдали —
заповедные земли Кахети.
Добрый гений грузинской земли
за нее перед Богом в ответе.


Горы снежные, в дымчатой мгле
винограды и блеск Алазани.
Мановением Божеской длани
утвержден сей Эдем на земле.


И для

вас – невозможного нет!
Застит родину свет благостыни.
Вы подобие Бога, поэт! —
шепчет бес непомерной гордыни.


…Отчего, отчего этот страх?
Вы – охотник, страшиться не надо
прочитать отвращенье в зрачках
лани, схваченной в зарослях сада!


Безоглядно свиреп влажный сад.
Остальное, пожалуй, прекрасно.
– Нина, Нина! – вы шепчете страстно,
по аллеям спешите назад.

Молитва

В садах – досадна мне отрада
быть равнодушным к лени дня.
Мне больше ничего не надо.
Прошу, не трогайте меня.


Забвенье – лучшая награда.
Адье, московская родня,
свет,
сплетен подлая услада!
Мне ничего уже не надо.
Прошу, не трогайте меня.


Тщеславья гордая бравада,
гражданским подвигом маня,
в грузинской музыке разлада
вдруг захлебнулась. Чаща сада
сомкнулась. Ничего не надо,
прошу, не трогайте меня!


В литературных кругах ада,
на части душу расчленя,
я шел. Шипело бесов стадо:
в России – исповедь? Тирада!
Руссо для русских – дух распада.
Отныне – ничего не надо.
Прошу, не трогайте меня.


Любви привычная прохлада,
заботы тела отстраня,
остудит страсть. Наличье лада
в семье – всегда подобье клада.


Блаженный юг! Дождя и града,
и оторопи листопада нет ныне.
Девочка, ты рада? Нет, Нина, ничего не надо,
не трогай, не люби меня!


Уйти в себя. – И здесь преграда
одна. – Она? – Нет. – Кто же? – Я.
– Жить тошно? – Да. – Чего же надо?
– Прошу, не трогайте меня…

Вальс

Нина, Нина, как легки и как случайны
звуки вальса. Для чего же вы печальны?
Словно редкий дождь по черепичной крыше,
по клавиатуре – выше! выше! выше!


Капли, это капли… Маленькие руки
из фортепиано извлекают звуки.
Оплывают свечи в бронзовом шандале.
Чувственные речи. Розы Цинандали.


Скоро пригодились музыки уроки.
Розового детства миновали сроки.
Правильные гаммы – первая заслуга
ранних наставлений вашего супруга.


Но, увы, жестоки правила искусства:
беглость ваших пальцев не заменит чувства.
Белый флер иллюзий! Лестное венчанье…
Нина, вальс прелестный – это обещанье.


Нина, вальс прелестный – сочиненье скуки.
Вальс тоски о страсти, музыка разлуки,
знаменье печали.
Оплывают свечи,
влажные ладони обжигают плечи, —
оживает ужас:
при венчальном звоне
звякнуло колечко о плиту Сиони.
Это всё пустое, Нина, это случай!
Вкрадчивый учитель, музыкой не мучай!


Вальс! – и до озноба жаркой ночи юга —
вальс! – посередине замкнутого круга —
вальс! – что шепчут губы в жаркой круговерти?
вальс! чужой и чуждый,
жадный шепот смерти.


Нина! Капли, капли по листве магнолий!
Разочарованье и скачки бемолей.


Ах, каприз поэта, музыканта речи!
В бронзовом шандале оплывают свечи…

Келехи

Грузинские уроки? Нет, не впрок!
Высокий эгоизм души – порок
неизлечимый.
Главное, как прежде,
долг пред собой,
хоть это невдомек
иному просвещенному невежде.


Отъезд: ох, суматоха чепухи!
Вот лихорадка на исходе лета!
Похерены музыка и стихи.
Забыты и отпущены грехи.
Настал черед персидского прожекта.


Бог с ним! О важном деле порадел, —
пожалован бессмыслицей столичной:
мол, равновесье персиянских дел —
суть жажда независимости личной!


Что, если так?
Бесспорно, до сумы
дотащимся по щучьему веленью,
когда честолюбивые умы
заражены российской сонной ленью!


Унынье или бешенство – удел
всех деятельных прожектерских братий.
Недаром в равелине поседел
мятежный ум,
неистовый Кондратий!


Мы все напоминаем ворожей,
гадателей, увы…
И, без сомненья,
беспечность азиатских мятежей
похожа на декабрьские волненья.


Село Гурджани: пыль, parbleu,[14] жара!
Соскучишь пересчитывать огрехи.
Что это? праздник, в глубине двора?
Ах да, поминки…
Как там их? Келехи.
Вот кстати! не помянут ли меня?


Среди двора,
под виноградной сенью,
степенное достоинство храня,
сидят крестьяне.
Не мешает пенью
поминок траур; слышны голоса
серьезные; в замысловатом хоре
оснеженные горные леса
слышны и опечаленное море…


Давно прощанье совершилось,
но
из кувшина бежит струя живая. Молчат,
полупрозрачное вино
на теплый хлеб по капле проливая,
старейшины.
Торжественная грусть
звучит, перемежаема речами.


Но чудится: отчаянная Русь
с полштофом и ржаными калачами!
Как невзначай: суровый селянин
и мокрый гроб чернеет на подводе.


– Что пели, Нина? – Христианский гимн,
«Шен хар венахи». – Что же в переводе?
– Ты – сад.
Внезапной мудрости слеза,
упав на землю, тронутую тленьем,
восстанет, как тяжелая лоза,
в саду слепящем, вечном, неизменном.


– Я – сад? Я сам возделывал себя.
Кто ж возрыдает над могильной бездной?
Дай Бог, помянет сплетнею родня,
Фаддей, рогатый друг, душа любезный!


Я отъезжаю, мнимые друзья, —
прискучили мне чувства и усилья, —
в иные,
хоть похожие, края.
Как всё же назовется смерть моя,
Россия или Персия?
Россия.

Возвращение из Арзрума

Пушкин в Грузии

Итак, еще чуть-чуть, любезная удача!
В неомраченный день хочу, смеясь и плача,
любить и сгоряча благодарить судьбу…


В Россию начат путь. Вот, право, незадача:
чуть дышит впереди отчаянная кляча,
беспечно волоча певучую арбу…


Медовый запах гор

душист и душен.
Лето
шумит в ушах; шипит
Кура на камнях где-то,
но факт неоспорим: изменчива душа!


Тягучий скрип колес – вот музыка поэта.
Недавно ли, давно отъехали от Мцхета,
по мелкой колее колесами шурша?


Стихает жар души,
в груди ломота, жженье,
желтеют холмы, и
хрипит воображенье.
Желаний нет! Одно: домой, домой пора!
Жара и конский храп, и вздохи раздраженья,
и жалкий южный вздор – твои отображенья,
знакомка прежних дней, дремучая хандра.


Синеет профиль гор, но, скверно отобедав,
глядишь едва-едва…
Как жил здесь Грибоедов?
Хоть, впрочем, он казался мне космополит.


Москву он, верно, знал, а прочего не ведав,
не очень и тужил. В Москве ж у наших дедов
от аглицких манер всегда живот болит.


Он Грузию избрал землей обетованной.
России блудный сын,
и сын не бесталанный,
желанье славы знал и честолюбья зуд.


А кто не блудный сын на родине обманной?
Быть может, и меня тропою окаянной
на неродной погост в рогоже повезут?


Неомраченный день… И всхрапывает кляча,
кряхтя, возница спит, на облучке маяча.
Медовый воздух! И – жара стесняет грудь.


Итак, еще чуть-чуть, любезная удача!
С возницею глухим о будущем судача,
под мерный скрип арбы – доедем как-нибудь!

1975

УВЕНЧАНИЕ ПУШКИНА В САДАХ СОЛОЛАКИ В ТИФЛИСЕ

Грузинские розы, в руке – виноградная гроздь;
венок на курчавую голову – пир в полумраке.


За вечное празднество духа, за рабскую плоть
любите меня на рассвете в садах Сололаки!


Награда едина, и жизнь так мгновенно проста!
За вечную праздность в союзе любви и печали,
за горечь хмельную и слезы – венком увенчали.
Как звездная Азия пряно целует в уста!


Но рабский восторг обещает мне храм на крови.
Меня вы поймете едва ли, поймете едва ли…
Так чьи же молитвы возносятся в горние дали,
чтоб в мокром бокале журчал так тревожно аи?


Не смерть ли моя разрезает набухший гранат?
Мое ли бессмертье восходит зарей над Кавказом?
Мой горный венок! – и увенчанный чувствами разум
в заветной дремоте отныне не просит наград.


Лукавый венок! Никакого не нужно названья
для жизни и смерти: почтим равновесье в судьбе.
Морозные розы венка или слезы признанья
останутся равно в садах на рассветной траве.


Так пойте и пейте! В божественном, смертном краю
умру и воскресну! За жизнь в умирающем злаке,
за рабскую верность, за бедную душу мою
любите меня на рассвете в садах Сололаки!

ПИЦУНДА
Триптих

I

Вгрызается в берег Пицунды у ног
ревущее море.
Не здесь ли Язон свою лодку волок
на женское горе?


Не здесь ли, не в силах тоску побороть,
от страсти трезвея,
зубами вгрызалась в Язонову плоть
та ведьма, Медея?


Отведала крови, любви и стыда,
размазала слезы.
Свое покрывало метнула туда,
где вызрели розы…


Легло покрывало на горный отрог,
на ровные долы.
А розу созревшую выпьют, как мозг,
абхазские пчелы.

II

Полночь продумана до мелочей,
только саднит оцарапанный локоть.
В комнате душной, извечно ничей,
кот одиночества пробует коготь,
сладко мурлычет, – и ночь горячей.


Черное море шипит у дверей,
черные сосны качает бессонно,
запечатлев на века тем живей
зубы Медеи на ляжке Язона,
блеск золотой в парусах кораблей.


Кот одиночества, вкрадчивый зверь,
кот очарованный, кот окаянный,
знойною лапой царапает дверь,
хвост изгибая змеей и лианой,
выбрось часы или время проверь —


всё бесполезно, и дай тебе Бог
лапы и хвост замочить в океане!


Мокрая вечность плеснет на порог:
три лоскутка целлофановой рвани,
шлем или амфора лягут у ног.


Запах озона. Забвение. Где
тело и мозг? Пробил час переменам.
Зверь, мы отныне везде и нигде:
блики гуляют по облачным стенам.
Словно медузы исчезнем в воде.


Но, исчезая, из шлема хлебнем:
в нем ли прозрачная кровь трилобита?
Схлынет и вечность. Пребудут вдвоем
эпилептический мускул самшита,
крик, захлебнувшийся в горле моем.

III

Пугливы крабы в черепах
беспечных эллинов Язона
в краю ленивых черепах,
в прозрачной крепости озона;
в тысячелетней тишине,
что на живую нитку сшита,
замшели мускулы самшита,
забыв о золотом руне.


Не здесь ли, мокрая, как воск,
улитка на листе сидела,
напоминая мед и мозг
извилиной и соком тела,
и дальше, в пряной глубине,
ребячий страх, шурша и мучась,
сулил реликтовую участь
улитке, морю и сосне?


И в мертвых зраках стрекозы
мерцал озноб и страх двоился;
под знаком золотой лозы
лил дождь, и в розе червь змеился;


сияли черепа на дне
консервной жестью, крупной солью,
и краб
зубной гнездился болью
под лобной костью – в западне.

1978

ИЗ ЦИКЛА «ЦВЕТЫ ГРАНАТА»

I

Увижу ли я,
горечь вымысла чувствуя кожей,
простор бытия,
на мое бытие непохожий?


Разинув глаза,
золотые зрачки страстотерпца,
летит стрекоза
сквозь пространства пустынного сердца.

II

Любовь моя, мы наконец на воле!
Прекрасен кипарис. В абхазском поле
зацвел граната придорожный куст.


Поверь, мы слышим только поневоле
лязг никеля, хромированный хруст:


вновь «эрика», хищна и воровата,
карминный отблеск дикого граната
терзает в муравьиных челюстях!


Ну погоди, ужо придет расплата
полиартритом в худеньких костях!


Впечатай смысл в журчанье эвкалипта,
в мой тяжкий сон и низверженье лифта,
в траву, где спит свирепый богомол,
в морской прибой, где преданно и липко
тьмы темных мидий облепили мол…


Но смертный час избавь от лжеучастья!
Мне богомол найдет трилистник счастья.


…Любовь моя, не надо, не грусти.


Как тяжело к беспечности причастье!
Несправедливо, Господи прости…