Отпусти мою душу на волю

Бухараев Равиль Раисович

АЗБУКА МУЗЫКИ

ХУДОЖНИЦА

Нине Теплых


Застынет, словно черная свеча.
Пером случайным профиль начертает…


Она стройна, но мне напоминает
печальную взъерошенность грача
и обнаженность скрипки вне футляра,
когда далёко руки скрипача.


За окнами летают клочья пара,
он струями морозными гоним…


Рисунок на листе неуловим:
два-три штриха, обвод полуовала,
и линии без ясного начала,
и словно вензель без витых концов…


Но всё уже. Рука нарисовала
усталое лицо —
с открытыми, певучими глазами…
Но почему так хочется кричать?..


Осеннее парение грача.
Движение

над голыми стволами.

ТОМЛЕНИЕ

Вот – кот, возлегший возле миски,
наглец с глазами одалиски.


Вот – толстый двоечник,
а я
в учителя к нему назначен.
Мой первый опыт неудачен.
Нерадостна судьба моя.


Пока он возится с котом,
а до контрольной – две недели,
гляжу на патриарший дом,
над коим листья поредели.


Пока он, лодырь и злодей,
корпит над алгеброй без толку,
на кухне вертит кофемолку
сосед,
упрям, как Галилей.


А на одной из промокашек,
захоронясь под клобучком,
чернильный крошечный монашек
грозит мне черным кулачком.

1974

АРХАНГЕЛЬСКОЕ

По алгебре грядет экзамен…
Мараю строчки чепухи.
Пью черный чай, дышу на ладан —
не получаются стихи.


На Ленгорах озябли ели.
Вся осень – это дождь и желчь.
Махну в Архангельское, если
В Москве слабо глаголом жечь!


Я знаю, там темно и пусто,
и тает листьев желтизна,
и математика искусства
расчетливо обнажена,


но там, Алгебраист всевышний,
Твое дыханье принесло
березовый листок, налипший
на Архимедово чело.

* * *

Л. Г.


Мое легкое счастье! Зеленые стрелы сирени,
лай собаки в Кусково, вскипающий черной смолой…
Как легко вы сгорели, случайной удачи свирели
в садах под Москвой!


Мое легкое счастье. В запоздалом апреле
яблони ждут, прошлогодние листья лежат…
Мне судьба – кочевать и чужие качать колыбели,
никогда мне уже, никогда не вернуться назад!


Засмеется ребенок. Царапнет стрелы острие.
Темное облачко. Легкое счастье мое.

* * *

Медлительные дни, а впрочем, бабье лето.
Последней стрекозы серебряный зрачок
меня заворожил, мне важно только это,
а ревность – это злой, угрюмый старичок.


Ночные мятежи! Ржавеет и желтеет
зеленая листва во исступленье дня…
Слюдянка-стрекоза, в твоем зрачке тускнеет
упрямый старичок, похожий на меня.

* * *

Белая, белая осень… Белая девочка – ты.
Зрачками зелеными ревность светит из темноты.


Мягкая сила кошачья есть в листопаде – рысь!
Падая с красных кленов, ластится к телу лист…


Дождь нечаянный, всхлипы тянутся вдоль реки.
Круглые листья липы выпустили коготки…

* * *

Синяя капля. Желтая майская липа.
Азбука музыки: Лада, Леда, Лида…
Азбука совести, азбука белой Москвы:
клювы лебяжьи в крови; соловьи ледяные
щелкают в розовых яблонях; тени травы
плачут! Вспыхнули звездные вишни ночные…


Щелкай, безбожник, щелкай, родной еретик!
В липовый дождь выщелкай дурь золотую…
Жизнь окаянная! Как она быстро летит!
Синяя капля сквозь липу. Листья целую.

ОРФЕЙ

Морозный воздух дразнит ноздри.
Мимозы выбросил Мосторг.
Люблю февральские морозы —
науку превозмочь восторг.


Арбатский Гоголь, друг бродяжек,
кивает снежной головой.
Орфей крадется в Сивцев Вражек
с озябшей лютней под полой.


На мощном

лбу набухла вена.
Снежинки в редких волосах.
И вьюжная пивная пена
осела на льняных усах.


Затих замоскворецкий кочет.
Орфей, какого же рожна
бормочет желчь, когда бормочет
мимоз февральских желтизна?

ВОТКИНСКАЯ НИЩЕТА[21]

Ой, запуржило во тьме,
замельтешило ненастье!
Пляшут на белом стекле
черные бабочки счастья…


Глянем в окошко вдвоем:
в мире неясно и шатко,
под голубым фонарем
мерзнут вотяк и лошадка.


Вон, запахнув армячок,
мелкой неверной походкой
к речке спешит мужичок
спать под обугленной лодкой.


Твой зачарованный сад
не разглядеть за пургою:
снежные ели стоят
рядом с березой нагою.


Это извне – тишина.
В комнате, возле рояля,
музыка польки слышна,
бабочки пляшут роями.


Клавишу только нажми —
и неминуемо тут же
невыносимое ми
вырвется в зимнюю стужу!


Что изменилось?
Пустяк
иль ничего:
на телеге так же трясется вотяк,
сыплются серые снеги…


Бедный мой, бедный малыш,
жизни – не переиначишь…
Что же во сне так кричишь,
дышишь неровно и плачешь?!

ПОЛНОЧЬ

Февраль мне подсказал восторг и междометья,
предсказывая жизнь до точки наперед.
В Москве мела метель и путала столетья,
поземкой занося золу и красный лед.


В Москве мела метель и заметала город,
патрульный маячок подмигивал, дразня.
Огромная любовь брала меня за горло.
Случайная печаль морочила меня.


И полуночный конь по тротуару цокал.
И гасли фонари под крыльями совы.
И леденел рассвет.
И синий отсвет стекол
бил в мертвые глаза собачьей головы.

ЛЮБОВЬ К ФАРФОРУ

На письменном столе, где спит строка,
где усечен тетраэдр молока,
где в амфоре кефирной дышит ветка, —
окутана мечтательным дымком,
завита фиолетовым вьюнком,
любуется застывшим мотыльком
любимая поэта статуэтка.


Фарфоровая кукла, Боже мой!
Сначала изумись, а после взвой
от вкуса воскового фрукта или
приди в себя от мелочи любой…


Вольно же ей глумиться над тобой!
Над веткой и бутылкой голубой
гори, сияй, звезда неврастении!


Неврастении розовая ветвь
цветет, как пена яблонь, хлещет свет
в пустое тело куклы безобидной.
Твой взгляд летел пчелою от летка:
вот глаз ее – как чашечка цветка
по имени росянка, но кратка
усмешка кроткой святости фригидной.


Как холодна, философ, как хрупка
украшенная мотыльком рука:
о, дай же ей, о, дай же ей согреться!


Иль выверни вселенную – пора!
Перемещая Завтра во Вчера,
горит в беззвездной пустоте нутра
морозным солнцем – кукольное сердце.

1977

РАЗМОЛВКА

Светилась лампа вполнакала,
мне о скандале намекала;
строка оскальная скакала,
ломая лакомый размер.


Какая злоба подсказала,
базарность южного вокзала,
где нас глаза в глаза связала
судьба как некий изувер!


В твоих зрачках – волна качала.
Собака на корме ворчала,
и чайка в сумерках кричала,
ей чибис, плача, отвечал…


Весло мое во тьме журчало:
всё это вместе означало —
прозрачно осени начало,
прохладнейшее из начал.


Пищит, как мышь, комочек нерва.
Тускла вольфрамовая стерва.
С конфоркой возится Минерва,
зажата ненависть в горсти.


Какая ж музыка без муки?
Растерянные пряча руки,
изнемогаем от разлуки,
не в силах взгляда отвести.