Отпусти мою душу на волю

Бухараев Равиль Раисович

V

Близ поля, где, исподволь зрея,
в листве завязался гранат,
усмешка библейского змея
уменьшена в несколько крат.


Здесь ящерка, греясь прилежно,
в сознанье родства своего
глядит первозданно и
нежно мерцающим взором Его.


О ящерка меди, прости мне,
сцепясь коготками с корой!
Легко ли дышать в паутине
реликтовой рощи сырой?


Сквозь липкие нити неясно
самшитовый сеется свет.
Я рву паутину напрасно:
от сути – спасения нет.


О ящерка меди, свети на
самшит в исступлении дня!
Судьбы и любви паутина
уже не отпустит меня.


Безвыходна роща сырая…


Роняя тяжелый листок,
напомнит самшит, вымирая,
как властвовал в сумерках Рая,
гранатовым цветом сгорая,
двугубый и нежный цветок.

VII

Шуршит и шуршит
в субтропическом сне кипариса
курчавый самшит
на груди мускулистого мыса.


В самшите, сердит,
но, пророча любовь и участье,
как призрак, сидит
богомол на трилистнике счастья…


Увижу ли я,
горечь вымысла чувствуя кожей,
простор бытия,
на мое бытие непохожий?


Но вечно летит
стрекоза, где пустынно и голо,
но вечно хрустит
мотылек в челюстях богомола.

МОТЫЛЕК И ГИАЦИНТ

Слепи мне сон, беспамятством грозя,
чтоб отразились в лезвии дождя
листва и водосточный отсверк цинка,
чтоб, закусив губу, умел терпеть
и мотылька, пушистого, как смерть,
и мертвый воск цветного гиацинта…


Торгует гиацинтами старик.
Среди старух сирени он возник
вблизи метро. Исполненный смиренья,
он говорит: «За штуку – по рублю.
Я, право, торговаться не люблю.
В моем гешефте главное – терпенье».


Тополог у табачного ларька
свиданья ждет. По крыльям мотылька
симметрию следит без огорчений.
В его глазах становится густей
мозаика несвязных плоскостей:
картина мира в множестве сечений.


Он – препаратор чувства. Вновь и вновь
исследует, сливая формул кровь,
инвариантный образ постоянства.
Он говорит: «Увидит, кто не слеп:
круг – это эллипс, череп – это склеп,
душа и память – символы пространства.


Поэтому как хочешь назови
сон разума и странности любви.
Располагая в голове явленья,
я из формальной логики извлек,
что гиацинт –

суть мертвый мотылек.
Они эквивалентны, без сомненья.


Допустим, до сих пор Любимой нет.
Не изучая глубоко предмет,
пока решим локальную задачу:
гомеоморфно милой силуэт
преобразуем в облако и свет,
рассчитывая в целом на удачу.»


Так излагал тополог у ларька.
Клубились тучи. Возле старика
пила из лужи белая собака…
Старик сказал: «Слежу я битый час —
ты мучаешься, юноша, сейчас.
Купил бы у меня цветок, однако.»


Тополог молвил: «Дерзостный старик!
Ты беден духом, телом невелик,
твой гиацинт есть мотылек по сути.
Угомонись, несчастный старикан,
пойди и выпей вермута стакан,
ты, по всему, достоин этой мути!


Любимая есть облако пока.
В пространстве мотыльки и облака
всегда явленья одного порядка.
В естественности связей я давно
ищу рациональности зерно,
а гиацинты производит грядка!»


Старик сказал: «Живу я много лет.
Ученье, как известно, это свет,
завидую ученой молодежи…
Мне ведомо, какая благодать
за книгами не пить, не есть, не спать,
притом приличной не иметь одежи!


Но вот Любовь… Как быть прикажешь с ней?
Всё превзойди, все степени имей,
учесть изгибы чувства невозможно…
Коль чувство – мотылек, то без цветка
не сможешь ты узнать наверняка,
что в этом мире истинно, что ложно…»


Сказал тополог: «Гиацинт смешон.
Он холоден, значения лишен.
Любовь же поле замкнутое, то есть
задачи все сведутся к одному:
слиянью двух начал, и посему
в ней учтены и ненависть, и совесть.


Уймись, о гиацинтовый старик!
Кто совершенства мира не постиг,
тот в жизни обречен на неудачу!»
Плыла, клубилась грозовая мгла.
Вял гиацинт. Любимая не шла.
Спал мотылек. Старик сказал: «Я плачу.


То было в предвоенные года.
По всей Москве черемуха тогда
тревожно расцветала. С Воробьевых
марксистской философии студент
сквозь листья и цветы следил рассвет,
в определеньях путаясь готовых…


Он понимал, что катится вода,
что сверхматериальная звезда
над осторожным городом сияет,
что ночи неизученный предмет
диалектично переходит в свет, —
и это значит – утро наступает…


Он понимал, что нужно позвонить;
мерцающую числовую нить
паук созвездий выткал непреложно…
Алёна – 40–80. Он
перебирал по цифрам телефон,
но позвонить, казалось, невозможно…


Рассветный холод подступал к Москве.
Роса на влажной утренней траве
лежала, как рассыпанные бусы.
Автобус взвизгнул. Утро на реке
всплыло, как земляника в молоке.
Зудели комариные укусы…


Потом распалась надвое Москва.
Он справа-слева различал едва
Садовое, Пречистенку, Волхонку…
Он сознавал, что более невмочь
жить в ненависти. Отдалялась ночь,
засвечивая ум, как фотопленку…


Поклялся он, что позвонит сейчас.
Он позвонить собрался через час,
слегка продлив решения блаженство…
Но через полчаса стучали в дверь…


Он занят гиацинтами теперь,
в них обретя покой и совершенство.


Дружок, твой юный разум недалек!
Определяя, что есть мотылек,
ты опоздал на многие столетья!
Увы, не знаешь ты наверняка,
как скорбна связь цветка и мотылька,
как в лезвии дождя горят соцветья!


Я сам в рациональное влюблен.
Мой трезвый ум навеки устремлен
на восковые стружки гиацинта.
Твой мир нелеп, как парус без руля.
Запомни, коли пожалел рубля:
Любовь жива – когда она убита».


Тополог спал на лавке у ларька.
В начале рассуждений старика
в пространстве разошлись душа и тело.
Тополог спал. Был сон его глубок.
На гиацинт садился мотылек.
Любимая над городом летела…


Любовь моя, как в мае воздух свеж!
Сажай цветы, а хочешь, вены режь,
какая не придет на ум причуда!
В пространстве света и зеленых форм
рассеется цветочный хлороформ,
но я устал от ожиданья чуда…


Слепи мне сон! В небесном вираже
дождя цветное лезвие уже,
как совесть, полоснуло по аорте…


Слепи мне сон, обман или упрек.
Над гиацинтом умер мотылек.
Земля и Солнце светятся в реторте.

1980

ОРДЫНСКИЕ СТАНСЫ

Алексею Королёву

Между Полянкой и Ордынкой,
Как между пьянкой и волынкой,
В татарской вотчине Москвы
Уснувшие соседи-люди
Сон поднесли тебе на блюде:


Спи, не теряя головы.


Вполглаза спи и глядя в оба.
Капель стучит по крыше гроба,
Но от сугроба до сугроба
У провидения губа
Не дура: славное открытье
К тебе приходит как наитье —
Со-бытие не есть событье,
Когда любовь не есть судьба.


Ордынским липам снятся соки.
Томятся сонные молоки
Канавской мартовской плотвы;


Усни, не потеряв сознанья,
Ночь лишена уже названья,
Бессонница – твое призванье
В два пополуночи, увы…


Пустыня сна, и в дебрях быта
Цветет гремучее корыто:
Оазис коммунальный тих.


…Но приближаются, однако:
Ярится за стеной собака,
Предчувствуя явленье Их.


Судьбы решенье, шелестенье,
Шуршанье или мельтешенье,
Как повелось, гони взашей:
Шепчи, коль хочешь: тише, мыши.


Но слишком ходит кот по крыше,
Чтоб свято верить в чушь мышей.


Поняв, что время Им являться,
Ты любишь их, чтоб не бояться,
Глагольной рифмой веселя.
«Покой и спереди, и сзади», —
Твердишь ты не корысти ради,
А самоубежденья для.


Порядок бреда мной заучен:
Вот, насмерть с вечера закручен,
На кухне всхлипывает кран…
Окно, закрашенное ровно,
Светиться начинает, словно
Голографический экран.


Мир кроме Них – уже условен:
И виноват, и невиновен,
Чтоб не услышать голосов, —


Спасайся, глядя в наказанье
Сквозь потолок на Мирозданье,
Где Марс – в созвездии Весов.


…На шаре, даже вне Писанья,
Ты – точка Божьего касанья,
Что не понять в один присест
На смятом ложе…
Смехом-смехом,
Но с равным углядишь успехом
И Марс, и милый Южный Крест.


Какой ты за полночь астроном!
По эллипсу в пространстве темном
Лети, отыскивая Дом,
Но подвиг мысли связан с риском,
Когда в безвременье ордынском
Капель стучит, как метроном.


Вдохни межзвездный запах воли,
Как некогда в ордынском Поле,
Но слышишь: тихо, ни души…
Теперь спасение за малым:
С башкой накройся одеялом,
Не размышляй и не дыши.


Коленями упрись в предплечья,
Как устрица Замоскворечья,
А хочешь – вытянись во весь
Безропотно и безучастно,
Но отрешение напрасно,
Ты знаешь – рядом кто-то есть…


Кап-наваждение, погода ль,
Ожившую в углу поодаль
Гитару слушай, как часы:
Вот воровато в сердце марта
За терцией крадется кварта, —
Аккорд! И нежатся басы…


Факт налицо – за шкафом где-то
Трещит афиша иль газета
И разрывается сама.
Сомненья побоку! Отставить!
Они реальны, словно память,
Еще ты не сошел с ума.


Как долго капля камень точит!
Затих замоскворецкий кочет.
Христос недвижим на стене.
Войдя в иное измеренье,
Мне изменили слух и зренье,
Но слово не изменит мне.


Измучить бедный сон условясь,
Они всю ночь, как свет и совесть,
Живут в убежище моем.


Я сплю, консервной бредя банкой,
Между Ордынкой и Полянкой,
Как между правдой и враньем.

1980

ОМАРОМАН

I

Хорезмов ел хинкали. Сей духан
был вотчиной абхазской общепита.
Без имени и отчества, как хан,
в печальном одиночестве, несыто
Хорезмов ел. (А суть, хоть лопни, скрыта
в храм кухни, где барашек, бездыхан,
нарезан к шашлыку; благоухан,
горит мангал хитро и деловито.
Кишки духанщик поместил в корыто:
баранина, мой милый, не махан![15])


Хорезмов пиво пил, и в духоте
была прохлады польза несомненна.
Не замечая в хмурой простоте,
что хлопьями на ус осела пена,
Хорезмов пил. (А суть – благословенна
за стойкой, в холодильной чистоте,
где эти вина, а порою те
находятся. Их благодать нетленна.
Там для хозяев жизни непременно
хранится и Кахури в темноте).


Хорезмов был случаен там и тут.
Он проходил один спирали ада,
который звался отдыхом. Не ждут
нигде того, кому покой отрада.
Хорезмов был… (Опять вокруг ограда!
Но выдайте на жизнь хоть пять минут!
Пусть всё пространство лозы оплетут,
пусть розовеют грозди винограда!
Себя сознает он в пределах сада.
…Нет времени. Добавки не дадут.)


Хорезмов съел хинкали. Пива нет.
Он тихо вышел вон. Простор был чуден.
Сиял над бухтой странно-хрупкий свет.
Ничто в Сухуми не являло буден.
Хорезмов, одинок и неподсуден,
настойчиво искал зимы примет:
висел, недвижим, пальмы эполет;
дождь моросил, и каждый шаг был труден,
и волнорез, невыразимо нуден,
был солнцем угасающим согрет…


Я жил в Сухуми некогда. Тогда
храбрился август, в Грецию играя:
жарища в Диоскурии! Вода
ласкала мол, огрызки подбирая
по пляжу. Где Абхазия вторая?
Разыскивать не стоит и труда.
Мне хочется доныне иногда
шагать вдоль олеандров, загорая…
Еще – не обезьяньего ли рая?
Возможно, да. А впрочем, ерунда!


Там оскорблен я слухом. – Не пищи!
Хранит прощенье соглядатай вещий.
Я наг стоял, как в огненной пещи,
перед молвой, и раскалялись клещи.
Была ли с кем напраслина похлеще?
Но полно, уж давно остыли щи.
Рядиться в корсиканские плащи
чревато всё ж. К тому же эти вещи
скорей смешны, чем искренне зловещи.
Гнев миновал, теперь ищи-свищи!


Пускай его! Не знаю, чья вина,
что общество закусывает слухом.
Кто бормотал, рехнувшись от вина,
кто наклонялся хлопотливым ухом —
когда-нибудь земля всем станет пухом.
Прекрасна Диоскурия – страна
магнолий, гор и моря. Как волна
льнет к молу! Здесь ли воспарил я духом,
когда слились в одно, назло прорухам,
высь воздуха и моря глубина!


Хорезмов плохо понимал Кавказ,
не зная в этом проку; постоянно
раздумывал, следя в который раз,
как милостыню просит лист платана;
еще: смотрел на море неустанно,
печали чаек понимал подчас,
когда, над черной пропастью мечась,
они кричат чудно и непрестанно.
Не вспоминал России, как ни странно,
одной неясной мыслью увлечась.


О чем бишь мысль? Любой интеллигент
найдет возможность до и после свадьбы
о многом поразмыслить. В тот момент
Хорезмов думал… Право, не соврать бы.
Он не имел ни дома, ни усадьбы
как бывший экономики студент.
На мысль его не хватит перфолент,
она проста, но не помог и врач бы.
Хорезмов, наблюдая виллу Чачбы,
экспромтом замышлял эксперимент.


Он не был что зовут космополит,
(Словечко-то! Не произнесть без риска!)
он потихоньку наживал колит:
ни дома, ни семьи – одна прописка.
Себе не дожидался обелиска
сей двух фронтов семейных инвалид:
козлом резвиться совесть не велит,
когда же пасть придет охота низко,
известно всем: за деньги одалиска
всегда холостяка развеселит.


Хорезмову была такая блажь
до лампочки. Не позволял и разум
ему входить неосторожно в раж,
по женщинам кося лукавым глазом.
(Как некий жох, причесан дикобразом,
курортного холерика типаж,
что жизнь всегда берет на абордаж,
просиживая пляж костлявым тазом,
глядит налево и направо разом,
а к вечеру идет на променаж…)


К тому ж он, позабыв свои дела,
увидел бы, когда бы не изжога,
как уток синусоида плыла
в пространстве неба уравненьем Бога,
где

с севера на юг легла дорога…
Мгновение краснел закат. Цвела
вода, как мак, и ночь близка была.
Турецкий месяц основаньем рога
касался гор, и стыли дебри лога.
Цепляла звезды ткацкая игла.


Хорезмов, сей нескладный человек,
стоял, уйти от моря не умея.
Волна сухумский охлаждала брег,
курчавясь кромкой; словно силой клея
притянута к земле, и, леденея,
часы не останавливали бег…
(В России лег сухой и легкий снег.
На черных листьях он скрипел, белея…
В такие дни Нескучного аллея
врачует и бездомных, и калек,
убогих духом. Слюдяной ледок
хрустит. Блистают паутин тенета.
В холодных ясных небесах, высок,
поблескивает крестик самолета.
Сверкнет последних листьев позолота
в закатном солнце – каждый уголок
природы озарится… Сон глубок,
застыл камыш по краешку болота.
Включите звук! Не слышно ничего-то…
Но юг молчит, а север так далек.)


Тогда он понял: ночь. Ищи приют!
В гостинице, где мертвые постели?
Где по утрам скрипят, сиречь поют
радиоточек злые коростели?
А номера, что сотни раз пустели?
Раскачиваясь на манер кают,
уснуть они до солнца не дают,
и мест не будет ранее недели:
У, желтый свет, клейменые метели
казенных простынь, странника уют!


Когда я не был холост и любим,
судьба и мне бездомье подсказала.
Я твердо помню: таял Дом, как дым,
с иллюзий позолота облезала.
Хорезмову судьба не оказала
услуг и, оставаясь молодым,
себя сознал он желчным и седым
на чемоданах в сутолоке зала.
Как страшно ощущение вокзала —
Сухуми то, Москва или Надым!


Хорезмов, трезв от воздуха и зла,
замыслил нечто странное, и эта
чудная мысль его уже везла
в автобусе на Сочи без билета.
Был резв сей параллелепипед света.
Отсвечивали влажных пальм крыла.
Из города дорога завела
в аллею эвкалиптов, где комета,
черкнув по небу, как в разгаре лета,
исчезла сразу, словно не была.


Он ловко спрыгнул возле Гумисты
в чернила ночи: вот безумец праздный!
Журчал сверчок. Смоковницы листы
покачивались. Мрак разнообразный
Хорезмова сокрыл. «Я дьяк приказный, —
подумал он, – а помыслы чисты…»


Но всё же в средоточье пустоты
хандра врастала клеткой метастазной:
шуршал крылами демон безобразный
под кипарисом страшной высоты.


Стряхнув оцепененье… (Но пора
явить свою простую мысль герою.
Ему запала в хмурый мозг игра:
«Ты постучи, и я тебе открою».
Довольно неожиданно, не скрою.
Но взрослые – не та ли детвора,
хоть злые языки – Allons! Ура! —
рекомендуют встать за жизнь горою,
рискнуть и жизнью можно по настрою:
ведь розги не страшнее топора.


Причудилось ему, что в сей ночи
отыщет он ночлег свой наудачу
Пусть снова усмехнутся хохмачи,
танцующие жизнь, как кукарачу, —
«Не обрету участья – не заплачу, —
сказал он. – Люди разве палачи?
Когда ты возле Сада, не молчи,
молчаньем не покроешь недостачу;
абхазцы пустят запросто на дачу:
гостеприимны – только постучи».)


Он с полчаса шел ходко по шоссе.
Внезапно – от ажурного забора —
наперерез! в полунощной красе! —
рванулись псы, извне почуяв вора!
Господь, вот звери! Не до разговора!
Зрачки блестят, как зелень по росе.
Герой, застыв на белой полосе,
готов был с миром распроститься скоро:
псы окружили – та еще умора:
ни взад и ни вперед, и шутки все.


Хорезмов озирался: псы во тьме
сидели волчьей стаей, злобно щерясь.
Пять налицо, еще с полста в уме.
Скиталец ждал, в своем конце уверясь,
но вдруг в кармане куртки – эка ересь! —
орех нащупал грецкий (в кутерьме
последних дней он был там как в тюрьме).
К железной двери в сад слегка примерясь,
Хорезмов бросил, с расстояньем сверясь.
Снаряд попал: в саду ни бе ни ме.


Да, сад молчал, как вражеский редут.
Подмигивали звезды в миг распада.
Планеты хороводили, и Суд
всё близился… (Опять вокруг ограда?
Я сознаю себя в пределах сада,
но выдайте на жизнь хоть пять минут!
Пусть хором все магнолии цветут,
пусть леденеют грозди винограда!
Хоть пять минут, ведь это не тирада!
…Нет времени. Добавки не дадут.)


Суд близился. Озноб таила мгла.
Осталось время лишь для отрешенья.
Не всё ль равно, зачем судьба была,
когда душа дана во искушенье?
Пустое – бесприютность и лишенья,
но грех – искать душевного тепла.
Судьба на суд овчарок привела, —
для молнии неважная мишень я.
Не всё ль равно, что смерти украшенье:
клык волкодава, нож или стрела?


Но жажда жить, о Боже, велика!
К стене прижаться – как укрыться в нише…
Не ведать, что творить, да на века —
была ли у кого мечта повыше?
Псы скалятся. И нет спасенья в кыше,
в свят-свят спасенья нет наверняка.
С холмов на помощь не грядет рука, —
к чему искать спасенья в нуворише!
Хорезмов ждал… невесть кого. (Но тише,
ведь истово и я мечтал о крыше,
своей – пускай хотя б из тростника).


Абхазия спала под сенью крыш.
Все разом залегли – и вся недолга!
Вот в ежевике прошуршала мышь.
Ночная птица вскрикнула и смолкла.
Дышали псы во исполненье долга:
хозяева спокойны. Всюду тишь.
(В России желтый задремал камыш.
Спала под снежным одеялом Волга.)
Спала природа, ветрена и волгла.
Хорезмов, почему же ты не спишь?

II

Он твердо шел, расслаивая мрак.
Он был квадратен и увенчан кепкой.


Омар: – Зачем стоишь?
Хорезмов: – Так.
Омар: – Тогда зайди.
(Рукою крепкой
массивную, с серебряною лепкой
дверь отомкнул, псам показав кулак.)


Замерзнул ты?
Хорезмов: – Да пустяк.
(Омар увитой виноградом клеткой,
как лев с арены, шел походкой редкой,
величием отметив каждый шаг.)


Он свет зажег, и сразу рассвело.
Открытая означилась терраса.
Блеснуло слева «жигулей» стекло
с оранжевой мордашкой папуаса.
Хорезмов жаждал крыши и матраса,
но он попал к Омару под крыло:
всё на столе в мгновенье расцвело:
редиска, зелень, сыр и ломти мяса
дразнили вкус. Хорезмов растерялся:
уютно было, чисто и тепло.


Такого он не чаял, а вино
уже краснело перед ним в стакане.
Хорезмов был недвижим, как бревно:
когда успел Омар открыть марани?
Подобного вина ни в ресторане,
ни в маленьком духане нет равно.
Слегка похоже на любовь оно —
покоит сердце в счастье и обмане.
Что пить вино запрещено в Коране,
Хорезмов позабыл уже давно.


Да, было от чего сойти с ума.
Задачка посложнее полинома:
сидел, как Зевс, устав метать грома,
Омар, хозяин разума и дома.
С деревьев сняты – обошлось без взлома —
запахли мандарины, и сама
по швам тугая лопнула хурма,
всей алой сутью к языку влекома;
ладьей плыла, узорами знакома,
с ореховым вареньем хохлома.


Сначала же Хорезмов съел харчо,
всё удивляясь ощущенью лада,
покоя и любви.
Омар: – Исчо?
Покушай, бичо! Хочешь винограда?
Съешь мандарин, спасиба нам не нада…
Хорезмов соглашался: абы чё!


…Что ж холодно, ведь было горячо?
Гремит – не гром ли? Экая досада!


Но был рассвет, и у порога сада
проснулся он, когда свело плечо.


Дверь лязгала, как в развороте танк,
то есть благожелательно едва ли…


Роман: – Чего сидишь?
Хорезмов: – Так.
Роман: – Геть витселя, пока не сдали!
Скажи спасибо – псы не разорвали.
За мандариной лазишь? Эдак всяк…


Хорезмов: – Заплутал.
Роман: – Босяк!
Напился, чи мозги не ночевали,
Дорога – вон она!
Хорезмов: – Vale!
Роман: – Вали-вали, проверь чердак!


От холода яснела голова.
В печали многой что нам не приснится?
В пустых кустах, как по ветру листва,
метались очень маленькие птицы.
Куда идти, кому теперь молиться,
Хорезмов понимал уже едва.
Минула ночь, и ни к чему слова.
Вверху блестели солнечные спицы.
Есть время быть и время удалиться.
Нет времени у нас качать права.


…Нет времени. Всё ближе, ближе Суд
над естеством, и ни к чему бравада…
Освободись от чаяний и пут,
пребудет в чистой совести награда.
Прощай, Хорезмов! Что, опять ограда?
Что ж, выдайте на жизнь хоть пять минут…
Пусть всё пространство лозы оплетут,
пусть не увянут грозди винограда.
Я был – я помню – был в пределах Сада!
…Нет времени. Добавки не дадут.


Прощай, мой Сад, веселый мой, прощай!
Я буду жить. Я не умру до срока.
Своим сияньем душу не смущай,
жизнь без того светла и одинока.
Осознаю я предсказанья рока.
Прощай же и щедрот не обещай!
Пространство как стихом ни освящай,
но жизни суть уже ясна глубоко:
Ты не нашел в отечестве пророка?
Найти в иных краях – не обещай!

1981

РАЗЛУКА

Осень в Грузии: горы и груз
неприступного сада.
В Гори губы издергает вкус
горя и винограда.


Город, шепчущий кривду свою,
чуть прогорклый, неладный…
Отчего мне так плохо в раю,
Боже мой неоглядный?


Голубая смоковница за
озаренным забором.
Я горе воздеваю глаза
озабоченным вором:
солнце!
Влет – паутинная нить
в утро тридцатилетья:
так неистово хочется жить,
что готов умереть я.


Засыпаю до боли в глазах:
сон ли? Время ль проспаться?
На заре просыпаюсь в слезах.
Не хочу просыпаться.


Снова вчуже срываюсь на крик.
Вечно – быть виновату:
– Жизни, жизни – хотя бы на миг,
от восхода к закату!

1981

ВОСХОЖДЕНИЕ НА ГОРИ – ДЖВАРИ

Бог милостив. Но слово не простит.
В прозрачности шиповника и в хмари
как светится, как искренне летит
святая паутина Гори – Джвари!


Мой голос нынче призрачен. Вовне
кустарник мелок, и колюч, и красен,
и щебень бел, и в чистой тишине
случайна речь, но шепот безопасен.


Прислушиваюсь к памяти: пока
пожар осенний не тревожит слуха,
она нашепчет мне издалека
мир совести и очищенье духа…


Заезжий малый, с жертвенной горы
гляжу на сопряженье скал в просторе.
Внизу – живое зеркало Куры
лекалом окружает город Гори.


Гляжу в пространство, ощущая твердь.
Переливаясь, вторит синесветье:
слиянье тела с камнем – это смерть,
слиянье духа с воздухом – бессмертье!


А паутина всё летит, летит
от будущего – снова до былого…
Бог милостив. Но слово не простит.
Бог милостив. Но не прощает слово.

ИГРА

В болезненные дни досуга,
валами падая с горы,
кощунственная роскошь юга
вторгалась в правила игры.


В лазури выделяясь зримо —
как тайнопись, как мертвый шрифт —
застывшими клубами дыма
вис австралийский эвкалипт;
китайские хрустели пальмы
и затмевали местный бук
магнолия из Алабамы,
кедр, олеандр и бамбук…


Всеразрушающая нега
слепила – и скользили ввысь
и лотосы, свежее снега,
и гефсиманский кипарис,
и не владел умом и волей,
поскольку зелень и жара,
Дюймовочки в цветках магнолий —
всё было Гагра, всё – игра.


…И молвил: «В Гагре насажденья
искусственны, и потому
освобожусь от наважденья
и покаяние приму
за нелюбовь и боль, за слово,
не сказанное над волной,
за то, что в мире нет былого,
и значит – всё мое со мной…»


Игра, сгребая разговоры,
блазнила солнцем, как блесной,
во мгле рокировала горы,
брала магнолию сосной,
и тот, исполненный сомнений,
о ком и помнить не хочу,
над влажной ямой вожделений
бежал по скользкому лучу…


Всё рушилось с Игрою в споре,
но оставалась тень моя,
и было только море, море,
и небо, небо – без вранья…

ВОЗВРАЩЕНИЕ В ГОРИ

Дверь отворишь – я стою на пороге:
снова я тут.
По Закавказской железной дороге
горы цветут.


Здесь, когда снежные горы белели
(Гори. Зима.) —
в желтых долинах гранаты алели
или хурма.


Здесь, когда ночью колеса кричали,
чувствовал: нет
в сердце моем ни любви, ни печали —
горечь и свет.


В городе Гори, на улице Горького,
сам посуди,
сладкого вволю хлебнулось и горького, —
не приведи!


Схлынули эти обиды и годы.
Кто не шутя
нынче ответит за беды-невзгоды?
Только дитя
хлопнет глазенками, не узнавая:
я – не твоя!
Совесть вконец надсадил, обживая
эти края…


Все перепуталось: свет и досада,
снег и гроза,
боль-нелюбовь, бело-красное – сада,
звук и слеза:


я возвращаюсь,
но путь мой в тревоге
долог и крут.


По Закавказской железной дороге
горы цветут…