Отпусти мою душу на волю

Бухараев Равиль Раисович

 

Но выпросталась ветвь из спящей почки,
И в сей надежде дохожу до точки,
Извольте, вот сонет – дичок в цвету…

12

Извольте, вот сонет – дичок в цвету,
Отсевок сада и чужого лета.
Душе моей уже невмоготу,
Преподношу его взамен букета,


Как гроздь сирени в серебре рассвета
Жизнь преподносит, заронив мечту
Познать чужой язык – музыку ту,
Скользящую легко за грань запрета.


Преподнося

внезапный сей сонет,
Замечу между прочим: где нас нет,
Там Божье лето не затмить стихами,


И всё звучит «Je n'ai point de theme»[7] —
В садах предместий, где, и слеп, и нем,
Расходится туман меж деревами.

13

Расходится туман меж деревами.
Хотел бы я вскричать: «Весна! восторг!»[8]
Ан здесь такая темень вечерами,
Что тускло блещет даже сей венок.


Сонет-дичок, твой корень неглубок.
Да что есть стих? Картинка в яркой раме,
Восторженная сцена в скучной драме,
И всё мое усердие не впрок.


Что ж я творю, на языке заемном
Трудясь в своем усердии бездомном,
Зачем опять играю в простоту?


Сударыня, кто там во тьме клекочет,
Орел мадьярский иль татарский кочет?
Там, где нас нет, я радость обрету.

14

Там, где нас нет, я радость обрету.
Там тоже будет счастье на чужбине.


А здесь – пусть вечно светит в темноту
Сирени гроздь; в будайской сердцевине,
Где площадь Костолани, на ветру
Под ивою в озерной котловине
Пусть припадает, словно к благостыне,
Другой чужак к цветущему кусту.


Прощай, мой Будапешт – в садах туманных,
Прощай, в своих наитьях окаянных
Благодарю – за чувства и слова,


Еще за то, что сам дошел до точки,
Завидев, что в листве последней строчки
Мерцая рдяно, вишня чуть жива.

1–6 июня 2000

 

* * *

Вспять не бежит к истокам
даже простой ручей.
Произнесу с восторгом:
Господи, я ничей!


Отчизна ли снова станется,
чужбина ли впереди,
я сам себе иностранец,
прости меня, Господи.


И вновь, немоту отмыкав,
присваиваю права
двунадесяти языков
запамятовать слова,


чтобы сказалось нечто
лютою, не святой,
кровоточащей речью
этою – а не той.

2000

ТРЕЗВЫЕ ПИРЫ

МЕТЕОПРОЛОГ

Дух праздности и суета
взаимны, сознанье увеча.
Предтеча грозы – духота.
Молчание – речи предтеча.


Держу, не дыша, на слуху:
в чащобе, где душно и сухо,
у лютика –

рыльце в пуху,
у ландыша – заячье ухо.


Тусклы незабудки глаза.
Неужто в усилии вящем
всей мощью грядущей гроза
прольется, шипя, в настоящем?


Запомню ли я наизусть,
как в шуме дождя проливного
шиповника крошечный куст,
шурша, превращается в слово,


как свежий и нервный поток,
в своем обращенье бессмертный,
к строке приживляет цветок,
безропотно первый и бледный?

ВЕЛИКАЯ СУШЬ

Вблизи Казани,
за грядой оград,
меж квазиазиатских дачных пагод
зацвел зеленоглазый виноград,
нечасто вызревающий до ягод…


В начале мая не случилось гроз.
Мороз измучил все деревья скопом,
но саженцы узбекских буйных роз
все ж зеленели рядышком с укропом;
за изгородью, где блестел залив,
увидел я,
скрипя сухой калиткой,
что рябь воды и шелест грузных ив
прошиты белой солнечною ниткой.


Шуршание и шорохи машин,
спешащих по Казань-Московской трассе,
не достигали зелени крушин,
застывших вкруг залива в сне и трансе,


и в жизни вечной на земле ничьей,
в прибрежной почве и наплывах света
любовь стрекоз и дождевых червей
доверчивей была, чем взгляд поэта.


Дрозды всей шайкой лезли в соловьи;
зудел комар, предвидя кровопьянство,
ни слез, ни вдохновенья, ни любви
не означало для меня пространство,
и понимал я, в воду заходя
среди аира и болиголова:
вот листья,
вот цветы,
но нет дождя.


Как близок вечер…
Как бессильно слово…


Озноб,
по коже пробежавший вдруг,
разул глаза,
и на воде искристо
забился язь, и разбежался круг,
задев лягушку возле стрелолиста.


– Я долго шел, но где мои следы? —
спросил я совесть,
и в приливе ночи
присев на камень около воды,
закрыл глаза, как будто смежил очи…


…То Речь была или речной простор
могучего ночного половодья…


Я видел:
город вышел на бугор,
воздев к созвездьям минаретов гроздья.


…То Речь была, иль на воде, дрожа,
вне воли и сознанья человека
таинственною правдой миража
лежал пейзаж шестнадцатого века…


Уже бледнела ночь, и на заре,
не зная ничего и не умея,
стоял я на Зилантовой горе,
в пристанище языческого змея,


и видел, как, над половодьем взмыв, —