Отпусти мою душу на волю

Бухараев Равиль Раисович

истории утраченные звенья, —
сияли восемь башен Кул Шариф,[9]
пленительные Бармы откровенья…


Град оживал для суеты дневной:
град мастеров, купцов-деляг, поэтов,
град воинов.
За крепостной стеной
орали муэдзины с минаретов.
В посаде, помня о мирских делах,
вставали кузнецы и кожемяки,
в армянской и славянской слободах
готовили товар к базарной драке,
и солнце загоралось в изразце
и проникало в город

сквозь бойницы;
намаз творила челядь во дворце
во славу и во здравие царицы,
сменялись часовые над стеной,
отсвечивали копья на отлете…


И чуял я,
что за моей спиной
вдали, на Круглом острове, в болоте
был стук топорный и железный лязг:
там, басурманам с Волги угрожая,
дьяк Выродков сколачивал Свияжск,
варяжский флот усердно снаряжая…


Так повелел надежа-государь,
еще не Грозный, в помыслах о Боге:


«Да сбудется, чтоб знал любой букварь:
Казанский змей задушен бысть в берлоге».


Отныне Русь воздвигнется с колен…
Я ощущал сквозь щемь души и жалость —
необходимость грозных перемен
грозой в рассветном воздухе рождалась.


…То Речь была, иль не было ее…


(Жара давила на сознанье ложью.
Жара плыла сквозь бытие мое
как наказанье Среднему Поволжью;
условясь ничего не замечать,
лелея паучков, курорт-природа
уста свои замкнула, и печать
оттиснула – не-вера есть свобода…)


Не верил я, и не был я пророк,
не верил я, хоть верую без меры.


Сказал Тукай: «Ты будешь одинок».
Сказал Туфан: «Тебе не будет веры».[10]


«Когда народы, распри позабыв…»


… В курорт-природе, где замлели грозы,
на плоскости воды, в объеме ив
боязнь сказать
резвилась, как стрекозы.


И сон исчез, как высохла слеза
обиды первой на щеке ребенка.
И я заснул, и я открыл глаза:
дрозды орали,
шелестела громко
листва дубов, не веруя в нельзя,
был день беспечно-дачным и обычным…


(Жгло солнце,
смертной засухой грозя
душе,
и сердцу,
и полям пшеничным.)


Посильно славя жизнь, журчал ручей,
меня ж в ней было безысходно мало!
Я сознавал значенье мелочей,
но бытие меня не сознавало…


Мне эта жизнь – что память во плоти!
В шиповнике,
среди цветов и терний,
вблизи Казани, близко к тридцати,
я озирался в темноте вечерней,
оглядывался в темноте ночной
я, сосланный в себя и в между-речье,
где черной, мокрой бабочкой

речной
мне нынче лето шлепнулось в предплечье.


Напрасны были зрение и слух.
По-над водой,
подверженной цветенью,
скользила чайка, словно Божий дух,
смыкаясь иногда с пернатой тенью,
а за спиной,
где жил в заборах сад,
где в помидорах загорались свечи,
мне вновь, как веки вечные назад,
ложились тьма и духота на плечи…


Куда ни кинь – повсюду мнился клин:
свет в эфемерных теплился хоромах,
но еле дух переводил жасмин
в невзрачном окруженье двух черемух;


пион, вальяжный, словно Дон-Жуан,
качался молча, сочиняя враки,
на клумбе шелестел Кармен-соблазн:
роняли юбки однодневки-маки.


И плети огурцов, и острый лук,
укромную морковь и сок салата
июнь,
кося под азиатский юг,
грозою обошел на Стратилата.


Просили влаги рощи и леса,
поля во все концы и расстоянья,
и воздевал я к небу очеса
вблизи Казани и солнцестоянья.


– Даждь хлеба, дождь!
Поверь я в Зодиак,
к Иегове во мраке воззови я —
в кругу созвездий задыхался Рак,
звезда Наталья и звезда Мария…


– Зачем я есть?
Зачем вблизи Казань,
а не Зугдиди или дебри Поти?!
Здесь душно.
Это медленная казнь
листвы, колосьев, совести и плоти,
– гневил я память.


…Гибкая лоза,
во исполненье слов и предсказаний,
ползла по звездной раме, как гюрза,
как змей Зилант, ползла вблизи Казани,
в наивно-геральдической ночи
вползая в суть событий терпеливо…


Назначенный природой в палачи,
кричал болотный лунь во тьме залива:


кричал,
что, несмотря на духоту,
всё в мире совершенно без изъятья,
кричал,
закономерно на лету
верша свое подлунное занятье…


– Зачем я есть?!
Кончается глава:


Казанское неслыханное царство
не Грозный взял,
не Курбский,
не Москва, —
Казань взяла идея государства.


Ложь? Истина?
Молчанием крича,
ни Библии не зная, ни Корана,
я вас не ощущаю у плеча:
я слишком поздно был и слишком рано.


До-жизнь мою доселе без труда
изобразил бы Поллок на картине
как нить из ниоткуда в никуда
в чужой и бесконечной паутине,


но на какой из площадей Москвы,
изобразит невероятный мрамор
меня и время «мертвой головы»