Отпусти мою душу на волю

Бухараев Равиль Раисович

горестные стада
пасмурная дорога
в светлое никуда.


Что ни бугор – горбата,
родненькие мои,
что ни загиб – рогата,
словно язык змеи.


Тварь уродит ли двойню,
рядят по простоте:
левый бежит на бойню,
правый ревет в гурте.


Будет и в нем потреба.
Все ли мученья – зря?


Вот и она – вполнеба
Судного дня заря.

1990

* * *

Не домолишься

нынче тепла,
не допросишься.
Душу выдуло, как из дупла:
вслед не бросишься.


И – куда, коль снаружи мороз,
снег по наледи,
даже в люди не выйти всерьез,
разве – на люди.

* * *

Мне умирать сто раз на дню:
я на краю.
Вокруг сбиваются в родню,
да не в мою.
Но утешаюсь – исполать,
жизнь хороша!
Пока способна умирать —
жива душа.

ВОЛЯ

И мнятся в мире обязательном,
неукоснительном и странном,
щегол – на пальце указательном,
малиновка – на безымянном…


Пернатых тех еще при Брежневе,
едва зазеленели ветки,
я с малышом в Покровском-Стрешневе
на волю выпустил из клетки.


О них в лесах не позаботятся,
но это, мальчик мой, детали…
Они вовеки не воротятся, хоть никуда не улетали.

ДО СВЕТА

Что забижаешь, Господи?
Что забираешь дар?
Тоже душа не гвоздь, поди,
выпрямить под удар.
Тоже душа не кость, поди,
голую бросить псам…
Дай разогнуться, Господи!
Прочее всё – я сам.

СКАЗ О СПАВШЕМ НА ЗАКАТЕ

Молил его инок по прозвищу Мышь:
– Одумайся, брате!
Грехов не замолишь – тоски не заспишь,
не спи на закате…


Вечерню проспишь – не потрафишь отцам.
На то и обитель:
на зорях не спать наказал чернецам
Пафнутий-зиждитель.


На то и хандра, чтоб едуча была, —
не спи на закате!
Из кельи ответила душная мгла:
– Так томно мне, брате.


При братии всей молвил пастырь честной:
– Одумайся, сыне!
В обитель ты взят с неизвестной виной
из грозной пустыни.


Пошто попираешь здесь благость и тишь,
геенна сладка те?


Грехов не замолишь – вины не заспишь,
не спи на закате…
А коли была епитимья легка —
могу и жесточе!


Услышалось глухо из-под клобука:
– Так томно мне, отче.


Коль пагубной тяги не мог превозмочь —
в одной лишь рубахе
погнали его из обители прочь
топтаться во прахе.


Ни кров не блазнил, ни работа, ни хлеб,
ни

лютые дали…


– О Господи, как на закате судеб
рвут сердце печали!


Сгибается дух мой, – и клонится плоть
на дикое ложе…


Мне в яви отчаянья не обороть,
так томно мне, Боже!


А солнце в закатном мелькало дыму,
как Ярое око.


– Не спи на закате, – был Голос ему, —
мне так одиноко
на сиром ветру, в суесловьях имен,
в слезах укоризны:


не спи – Я с тобой —
на закате времен, в пустыне отчизны.

Переделкино, 1989

* * *

Отпусти мою душу на волю.
Я уже никуда не уйду.
Что могло – уже пало на долю
в этом бедном и мокром саду.


Мне знакомы все тени и звуки,
все тропинки по нашей глуши.
Мне не нужно ни славы, ни муки,
только воли – на скудость души.


Ни о чем, кроме нищенской воли,
я не мог бы просить без стыда.
Я увидел свечение боли.
Я уже не уйду никуда.


За ограду – к небесному полю
всё равно я стези не найду.
Отпусти мою душу на волю.
Я уже никуда не уйду.

1989

В. Б.

* * *

Влияют на умы,
светло зазеленев,
внезапные холмы
разбуженных дерев.


Смягчая взгляд и взор,
окружность и овал
вселяются в простор,
где угол зимовал.


В пустые небеса
без горя и границ
вселились голоса
полузабытых птиц,


так радостно спеша,
так искренне паря,
как будто и душа
летала за моря,


как будто и она
летала зимовать,
и вся ее вина не боль,
но благодать.

1989

* * *

Кому теперь пишу,
как вздрагивает нервно
подлесок молодой,
багровая ольха и голубая верба
над меркнущей водой?


Беспамятен простор,
и ветер,
и синица,
но сердцу и уму
страшней всего – уснуть
и больше не присниться
на свете никому.

* * *

На желтой, уже приполярной Оби,
растущей, как древо, чьи ветви – протоки,
простужен шиповник,
но счастлив в любви,
поскольку вокруг небеса волооки…


Такая вокруг золотая туга,
что не угадаешь, какая недоля
потянет на север, метнет на юга,
уронит в траву среднерусского поля.


Какими словами язык ни калечь,
какими созвучьями ухо ни мучай,