Отпусти мою душу на волю

Бухараев Равиль Раисович

в чуть укрощенных северных лесах
он мается, сиятельный чухонец,
подталкивая маятник в часах!

1975

ЧЕРНОУСАЯ СТАРИНА

Новый год, айн файртаг, праздник,
за оконцем снег искрится…
Помышляет о Наказе
матушка-императрица.


Северный туман развеян
ветром западной свободы.
Граф Григорий клеит фрейлин,
Ломоносов пишет оды,


Сумароков днесь возводит
храм российской Мельпомены…
Нет ли смуты где в народе?
Перемены… Перемены…


Что народ? Народ гуляет,
каждый третий – пьяный в стельку.
Крест нательный пропивает
где – Иван, а где – Емелька…


Чем еще народ

обижен?
Сам воссел в тепле и вони!
Из Вольтерова Парижа
скульптора примчали кони.


Бронзовый свирепый всадник
над Невою воцарится…
Новый год, лукавый праздник.
За оконцем снег искрится.


Просвещенная столица
освещается престранно.
То – луна, императрица,
как бердыш времен Иоанна.


Контрдансовые были
после бала поостыли.
То ли псы во рву завыли?
То ли бабы крепостные?


Что же будет? Кто осудит?
Что за бес, не зная страха,
приживалку вывел в люди,
сунул шапку Мономаха
слабой бабе?
Злой проказник,
будь и впредь слугой царице!


Новый год, серьезный праздник,
За оконцем снег искрится.


Ни ружья, ни пистолета,
забубенный атаман,
загулял в кружале где-то
казачина Емельян!


В кабаке хмельная драка:
голь гуляет, мнут бока!
Воет во поле собака.
Ночь темна и глубока.


Норовит кабатчик – в ухо!
Гей, веселье на Руси!
Емельянова сивуха
лихо льется на усы.


– Шебутные, диво разве,
по зубам – и я могу!


Новый год, веселый праздник.
Кровь чернеет на снегу.

1975

ДЕРЕВО БЕДНЫХ

Пустынна Ясная Поляна.
Закат над липами горит.
Рассеянно и осиянно
вяз пред усадьбою стоит.


И там, где колокол над ухом
висит, растерянно гремя, —
пристанище для нищих духом,
для бедных странников скамья…


Здесь не слышны мольбы и пени,
когда сквозь мокрый полумрак
мыслителей российских тени
являются в закатный парк.


И вот
осенний ветер свищет,
на вязе колокол стучит.
Тень Герцена чего-то ищет.
Тень Чаадаева молчит.


И сам
по синим тучам с неба
спускается к скамье пустой
с краюхой призрачного хлеба
Лев Николаевич Толстой…

1975

ГОГОЛЬ

Я умер – не спасут больницы!
Я мертв, собратья-мудрецы…
Сегодня лучшие страницы
в России пишут мертвецы.


Потусторонние поэты
ведут с отчизной разговор.
Мы вместе с Пушкиным отпеты.
Давно умолк прощальный хор.


Средь верноподданнейшей гили
российский угасает стих…
Расположась в своей могиле,
гляжу на суету живых:


у Яра звякают монисты,
и «Не вечернюю» поют,


вслед декабристам – аферисты
друг друга – скопом – продают.

1975

ПУШКИН И ЧАВЧАВАДЗЕ

Александр Сергеевич и Александр Герсеванович!
С возлияньем беседа далеко затянется за полночь.
Золотая лоза на закате грузинского лета
над верандой повисла.
Столбовой дворянин и сиятельный князь – два поэта. Жизнь исполнена смысла.


О парижское утро, когда в арьергарде Барклая
мы вступали в предместья, и девушки, слезы роняя,
влажным ворохом роз осыпали гусарских коней!
Александр Герсеванович, завидная доля какая
говорить о свободе, о свободе и снова о ней!


Ночь и жизнь промелькнули в торжественном самообмане:
как возвышенны цели, как ваши надежды ясны!
Голубой вертоград обозначился в зыбком тумане.
Утомленный

Тифлис погружен в азиатские сны.


Спи, жемчужина Азии! Спите, вино и веселье,
в колыбелях балконов, под черепицами крыш…
Город серой Куры, ранний вечер души, новоселье —
знаменуют несбывшийся Лондон, Мадрид и Париж!


В ослепленной душе да пребудут покой и усталость!
Но в немыслимом счастье, с немыслимо светлой тоской,
Александр Сергеевич, только одно и осталось:
к хладным листьям лозы прижаться горячей щекой!

1976

МЕДОВЫЙ АВГУСТ
Грузинские картины

Пантеон

Снегам на хребтах не растаять.
Грехи и огрехи
прощает суровая память
Куры и Метехи.
Дожди пробуждают Ширшовис,[12]
и темные выси
диктуют российскую повесть
платанам Тбилиси…


Вот повесть:
герой невозможный,
расчет и обида…
Восходит рассвет осторожный
на гору Давида,
и там,
где дожди на излете
бормочут бессонно, —
надгробие в маленьком гроте
в тиши пантеона.


Покоится в скальной породе,
мытарства изведав,
министр и поэт по природе,
А. С. Грибоедов.


Взалкавший признанья, далёко
от счастья и горя,
лежит, вознесенный высоко
над уровнем моря…

Здравица

Грузинской трезвости урок:
мозг отягченный – мягче воска.
Заздравный пригубляет рог
Князь Чавчавадзе, тесть и тезка.


Лень. Зелень. Алазань. Вокруг —
обетованная долина
беспечности.
В кругу подруг
смеется мелодично Нина.


Ее блестящие зрачки
смущают плоть, шепча невольно:
жена… и девочка…
Очки
что стали дымчаты?
Довольно
пить…


Пир в разгаре! И вино
из Цинондал благоуханно.
Хлопочет ласточка умно
под крышей старого духана.


Среди семейственных забот
достойна восхищенной оды
расчетливость ее хлопот —
священнодействие природы.


Да, Нина вправду хороша.
Но, как ни высока награда, —
строптива русская душа!


Жестока и темна досада
на искус: быть как все.
Судьба —
суд над собой; отчаянье – речи
о личности; она – раба
тщеславья, горечи и желчи.


Вот человек.
Исход же прост:
иссякнет и вино в маране,
но русский пасмурный погост
скучней надгробья в Тегеране,
иль где-нибудь…


У тамады
стал голос выше на полтона:
Алаверды! Алаверды!
Вам слово, Александр, батоно![13]

Бессонница

Противоречья бес увечный,
шепча, с моих не слазит плеч.
О тяга лечь, чтоб стало легче
прослушать вкрадчивую речь:


душевное здоровье —
повесть,
в которой ночи напролет
хрипит талант,
бунтует совесть,
спать честолюбье не дает.
Где
в жажде оказаться праздным
за две страницы до конца
похмельный мозг
горит соблазном
влить в череп капельку свинца.


Душевное здоровье —
влажность
на неподвижной коже лба,
когда во сне сдираешь тяжесть
с окостеневшего горба.


Лежи и мучайся,
изверясь
в простой возможности – заснуть.
Душевное здоровье? – ересь,
сомненьем гложущая грудь!


Измученный угрюмой ленью,
молись, не помня про дела,
чтобы любовь сырой сиренью
по сонным векам провела.


Тогда глаза раскроешь настежь
и счастье ощутишь в одном:
что ты живешь,
здоровый насмерть,
на этом свете проходном!