Отпусти мою душу на волю

Бухараев Равиль Раисович

ПУТЬ

В Гори,
где меня три года не было,
к полночи
выдувало ветром, да не выдуло
горечи.


Вымывало светом, да не вымыло
памяти.
Выбивало клином, да не выбило…


Укроти
память-путь: в хмельных слезах —
не к роздыху —
к свету и суду!


В мире этом
больно даже воздуху,
если я иду.

ТРЕЗВЫЕ ПИРЫ

Не сокрушайся, тамада.
Хмелеть натужно
я не желаю – не беда! —
всего и нужно
немного зелени, и к ней
немного хлеба…


Хмельной сосуд судьбы моей
воздев до неба,
я всё же выскажу, изволь,
среди народа,
что истина – в начале боль,
в конце – свобода…


На этом взлете бытия
сказать не струшу,
как больно Грузия сия
мне светит в душу,


когда сквозь радужный бокал,
сквозь ах-просторы
я трезво вижу башни скал,
Куру и горы.


Закат угас, а небосвод
пречист и млечен.
Холодный ток горийских вод
лучист и вечен.


Хмельна от радости лоза —
похмельны страхи.
Трезва негромкая слеза:
«Шен хар венахи»…[16]


Я не обижу хлеб ножом,
и, оживая,
жизнь, словно радужный боржом,
вода живая,
бежит, не ведая стыда…


Ко всем участлив,
не сокрушайся, тамада,
когда я счастлив.

ПОЛЫНЬ, ПОЛЫНЬ, ЧАБРЕЦ…

С НЕИЗРЕЧЕННОГО

Перевожу себя с листа пустого,
с неназванности – тени,
с мысли-слова.


Оно мерцает алым, белым, черным,
татарским, русским и неизреченным…


Я – есть, но – возгордясь – не позабыл,
что близко будет сказано: он – был.


Перевожу: свидание – разлука.


Аз,

буки, веди – эхо Первозвука,
но сквозь Его Молчанье-серебро
кириллица частит: глаголь добро…


Где щебет-свист, где роща русской речи,
где це – лишь цацки соловья-предтечи,
где в чащах осыпаются, ропща,
шипящие согласные ча, ща,
где оборотень-аз заподлицо


славянский алфавит замкнул в кольцо, —
здесь – безнадежно, но с последним правом
кричу – ау, чтоб отозвалось – АУМ.[17]


Отсюда – ускользает Первозвук
в довесок из шести татарских букв,
который придает татарский вид
тебе, болгарско-русский алфавит…


Вот – вдаль, куда впотьмах уходит лето,
мне отворив четыре дали света,
скользит – и уследить за ним нельзя…


Неизреченность – истина – стезя.


Перевожу: неназванность – росток,
рисуя на пустом листе цветок
внезапный.

1988

ЛАЗУРНАЯ БУКВИЦА

Алтай – и лекарь, и наставник:
путь ученичества избрав,
читаю облегченный травник
нагорных достоверных трав.


Неподалеку от Китая
сушу волшебную траву,
где над рекой – гора крутая,
в пастушьей хижине живу.


Всего-то надобно: проснуться,
с утра дорогу дать ногам,
чтоб к азбуке травы вернуться,
прочесть природу по слогам.


Хоть из урочища в деревню
бежать советует река,
брожу по каменному гребню
медлительно, как облака…


Моя неграмотность убога,
но свет восходит и слепит,
где в буйном разнотравье лога
живой рассажен алфавит,


а в кассе букв над звучной речкой,
без цели различим едва,
мерцает мне лазурной свечкой
Аз – он же: буквица-трава…


И пусть, соседствуя с удодом
в цветочном ветре, в тишине,
внять травам – как пройти по водам —
еще покамест сложно мне,


на уровне, где без обмана
я часто слышу над грядой,
как над долиной Чулышмана
клекочет коршун молодой,


где словно связь Земли и Неба
цветная солнечна пыльца,
одна-единственна потреба:
до смерти не терять лица.


Тем более что в час полезный,
поняв бессмертия кольцо,
так улыбается над бездной
цветка бесстрашное лицо.

СТЕПНЫЕ БАБОЧКИ

Где ссорится степь с небесами,
на гребне карьера
пьют солнце усами
сатир и медведица Гера…[18]


Песок и лазурь.


Так в царстве Ашшурбанипала
космических бурь
неизбежность уже проступала:


меняется небо над нами,
шатается вера!


…Но нежно колышут крылами
сатир Бризеида,
медведица Гера…


Прекрасное дление мига.
Как миф, исчезает природа…


О Красная книга!
Две редкие бабочки рода
в лазури над желтью степной:


исчезая из вида,
кружат надо мной
медведица Гера,
сатир Бризеида…

* * *

Говорит грабитель:
Отче, вот и я.
Но молчит Учитель.
Кто тебе судья…


Говорит воитель:
Отче, вот и я.
Но молчит Учитель.
Кто тебе судья…


Говорит властитель:
Отче, вот и я.
Но молчит Учитель.
Кто тебе судья…


Говорит убийца:
я – в Твоей горсти.
Огненна десница.
Отче, отпусти!


Лотосом по водам —
легкая ладья…
Слышится народам:
кто тебе судья…


И текут-стекают
пиво-мёд с усов.
Вечность окликают
тени голосов.


– Сделай путь короче!
Дух мой отзови!
Что мне делать, Отче,
в храме на крови!

ПОЛЫНЬ, ПОЛЫНЬ, ЧАБРЕЦ…

Я твоего не помню облика,
но ты – белей,
чем ковыли…


Закат ласкает краем облака
колени каменной земли.
И – слышится в полыни вспененной,
весь – очертание лица —
щемящий:
розовый,
сиреневый,
лиловый запах чабреца.


На долину туман
на долину туман упав
мак червоний в poci
мак червоний в poci скупав
мак червоний
в poci скупав.

НА КРЫШЕ

Отмечу – нынче Озеро в себе:
вода прозрачна,
высока,
опрятна…


На ближнем кряже – голубом горбе,
белея, тают солнечные пятна…


Привязан бечевой к печной трубе,
перекрываю крышу у знакомых;
молчанием участвую в судьбе
зверей и птиц, цветов и насекомых.


Гляжу и вижу: ёжатся кусты
в объятьях налетающей прохлады…


Огнисто-рыжих лошадей хвосты
текут, струисты, словно водопады…


В единстве мощь, соитье и покой,
когда – почуяв зов, сцепив ресницы —
моляще конь касается щекой
волнистой светлой гривы кобылицы…


Сияющего облака глоток,
и – мошкара в клубящемся трезвонце,
и – мотыльки слагаются в цветок,
в щемящем небе превращаясь в солнце,


и – нынче понимаю птичью речь,
служа насущной надобе-потребе…


Как хорошо,
что смысла не извлечь
из ряби на воде и птицы в небе!


Табун уходит в голубой туман,
и заключает ботала бренчанье
последнее, что вечно не обман:
служенье, бескорыстие, молчанье.

НИЧАЕВ НА АЛТАЕ

…Средь бела дня он слеп,
а ночью – зряч,
мечтатель и случайный гость Алтая…


Он знает подоплеку неудач:
теряем чувство, слово обретая…


Снаружи: горы, озеро, кедрач,
покой предвечный, тишина святая…
На грани:
чаек розовая стая.
Внутри:
бессвязный и нелепый плач.


Вот замкнутое множество примет.
Они сейчас определят сюжет
рассказа ли, поэмы – воля ваша!
Итак, дано: герою тридцать лет;
тайга и август; полуденный свет
в пространстве гор, изогнутом, как чаша.


В пространстве гор, изогнутом, как чаша,
зимой сгорел у Курашова дом.
Сам был в отъезде.
Подгорела каша, —
жена спасла детей, и то с трудом.
В два года не отгрохаешь хором! В лачуге —
где не пропадало наше! – впритирку зимовали вшестером:
две лайки, дети, сам, жена Любаша.


На хлебе да картошке – жизнь простая!
Теперь, когда прошла зима крутая,
тайга прокормит: травку рви, рыбачь…
Взлетев с гольцов монгольского Алтая,
дождь мешкал, к Артыбашу подлетая:
одним крылом накрыл он Иогач.


Одним крылом накрыл он Иогач,
но испугался света и полета…
Мечтательный лентяй, но не трепач,
Ничаев шел в село от вертолета.


На озере мерцала позолота.
Сухой кузнечик, луговой скрипач,
с ладони влажной удалился вскачь.
Цвели на солнце заросли осота.


От счастья жить – упасть хотелось ниц
в подножья медуниц и чемериц,
в жарки средь травяного ералаша…


Смущая души, роздал щедро Бог
одним – червонцы и столичный смог,
другим – кедрач и крыши Артыбаша…


Другим – кедрач и крыши Артыбаша,
куда, освободясь от неких уз,
свистая «Ходят кони» Бумбараша,
тащил Ничаев свой грошовый груз.


– Я к вам от Васи…
– Заходи, не трусь.
Откуда?
– Из Москвы, Ничаев… Саша.


У двери Курашов,
кусая ус,
вдевал патроны в гнезда патронташа.
– Надолго? – На три дня. – Вперед к природе?
– А как погода?
– Кстати, о погоде —
закапало…
– Да, дождичек не слаб…
– Здесь жил один. Поэт… В похмельной оде
он выдал ненароком пенку вроде:
«телецкий дождь был цепче совьих лап…»


– «Телецкий дождь был цепче совьих лап», —
Ничаев повторил, – а что, неплохо:
царапается, как в жестянке краб…
– Да, жаль, что пьет, играя в скомороха.
– А вы художник?
– В основном, тяп-ляп,
турбазу оформляю.
– Да, эпоха
прикладников, – не скрыл Ничаев вздоха, —
художник – ремесла, заказа раб.
– Ты так считаешь?
– Почему бы нет?
Искусство – тот же Культполитпросвет:
куда ни глянешь – всюду обирала
или подонок…
– Вот не в бровь, так в глаз!
– Смеетесь вы? Напрасно. Сколько раз
судьба восторг нечаянный карала…
– Судьба – «восторг нечаянный карала»!
Сам не поэт?
– Историк.
– Наших дней?
– Нет, архивист, пишу про адмирала…
– ?..
– Про Колчака. Чем дальше, тем трудней.


Здесь Курашов смолчал.
«Стоп, будь скромней, —
сказал душе Ничаев, – ишь, взыграла!»


Вошла Любаша.
– Где была?
– Стирала
на озере. А дождик всё сильней…
Привет гостям!
– Я не стесню вас?
– Это, —
встрял Курашов, –

пустяк, когда поэта
мы выдержали! Закусить пора б…


– О чем тут разговор. Стряпня согрета.


«…О Боже, Боже, промелькнуло лето
сквозь память. На воде, где звездный крап…


…Сквозь память:
на воде, где звездный крап,
возник туман, холодный и прозрачный,
а ты стоял, взъерошенный и мрачный,
больной, но не помог бы Эскулап…
Завидую – ты говорил – когда б
не зависть к миру,
был бы рай здесь дачный!»


– …Уйдет с картечью, хоть и косолап,
к тому же у него период брачный…


– Да, рай земной. Шаманские края!
«Твой муж – он совершенство. Я, свинья,
гляжу на мир с усердьем театрала,
но часто вижу занавес. Моя
судьба: едва касаться бытия».


«Луна сияла, как зрачок марала».


(Луна сияла,
как зрачок марала,
покуда, не предчувствуя конца,
сквозь чашу от глухого перевала
идет пантач на яму солонца.)


– …Ну, стукнули марала. Уж светало.
Поэт нагнулся в поисках свинца
к брюшине.
Вдруг как брызнет! Он и драла
вниз по ручью, стирая кровь с лица!


– Догнали?
– Еле-еле. Но сумели.
Бежал, как лось, чуть не сшибая ели,
послал же Бог такого чудака!
Ну, двинем, наши летние постели
увидишь…


…Брызги легкие летели
сквозь голубые щели чердака.


Сквозь голубые щели чердака
струился влажный свет
на ворох сена.
– Вот здесь и обретаемся пока…
– Достроите к зиме-то?
– Несомненно.
Хотя и тяжко – каждое полено
достать! Из-за любого пустяка
хоть бейся лбом! Дострою постепенно,
помогут если – то наверняка.


– Поэт помог?
– Морока с испитым!
Он, в общем, был беспомощно-святым,
по крайней мере, в отношенье Любы…
– Когда?
– …Ущельем мокрым и крутым
втроем мы шли за корнем золотым;
дождь капал на запекшиеся губы…


«Дождь капал на запекшиеся губы», —
продолжил, хмыкнув, Курашов, – поэт
так излагал. Ему-то были любы
высокий слог, эпоха эполет.
Шли по ручью, а там места приглубы,
как он еще не потерял штиблет!
За нами по курумнику след в след
брел, спотыкался, стискивая зубы.


Он Любе больше не сулил короны,
но с каждым шагом отбивал поклоны
и выполз наяву за облака,
пройдя упорно через все препоны…
Внизу гроза исхлестывала кроны,
и озеро шумело, как река.


И озеро шумело, как река,
в ушах и быстро понизу летело,
всем телом открываясь свысока;
маральник отцветал, и солнце село;
пока уселись возле костерка
под старым кедром, то да се, стемнело,
а поутру кругом – глухое дело —
повис туман белее молока,


В тайге? В тумане? Нам не привыкать!
Всех дел: бадан заваривать да спать…
Поэт сидел, вздыхая «табачку бы…».
Потом затосковал – ни сесть, ни встать,
его я мог бы сразу обломать,
но были обстоятельства сугубы.


Но были обстоятельства сугубы.
Чего я не изведал на веку?
Кайлал, копал колодцы, ставил срубы,
а он – лелеял право на тоску?
Ну, зло взяло.
«Повессься на суку!» —
сказал разок. Мы, Курашовы, грубы…
Он – порск в туман!
Я поглядел – ку-ку! —
мокры глазенки у моей голубы.
Кричу:
«Влюбилась, что ли, по весне?!» —
Она кивает. Каково же мне?
Она мне как-никак родней Гекубы!
Смолчал, ушел.
Он, прислонясь к сосне,
гляжу, стоит,
бормочет, как во сне:
«И медные о чем-то пели трубы…»


– «И медные о чем-то пели трубы», —
я говорю, – стоишь, кум королю?
Ах, мать твою! —
Иду к нему. Ему бы
удрать, а он:
«Виновен, что люблю». —


Трагично? Да? Но драм я не терплю,
пускай за это рукоплещут клубы.
Он: «Как же быть?»
Я: «Тронешь – застрелю».
А он: «Не попадешь ты в душегубы».


Вернулись молча: сплюнул я от сглазу,
втроем не перемолвились ни разу.
К утру туман поднялся в облака,
и развиднелось, словно по заказу…
Он после написал мне, но не сразу.


– Издалека ли?
– Нет, издалека…


Издалека ли? Нет. Издалека
никто не просит утолить печали.
– Вы слышали о нем?
– Он жив пока,
в журналах мы фамилию встречали.
Поэта жизнь – она всегда в начале,
как невзначай пришедшая строка.
Мне надо жизнь прожить, ему – века.
– А как же Люба?
– Месяц промолчали.
Потом сказала: «Остаюсь с тобою.
Бог с ней, с его любовью неземною,
но жалко мне его порой, хоть плачь!»
Я было изготовился уж к бою,
но лишь задело нас его судьбою:
средь бела дня он слеп,
а ночью – зряч…

Эпилог

Стихи, нацарапанные на досках для нового дома Курашова

Средь бела дня он слеп, а ночью зряч:
в пространстве гор, изогнутом как чаша,
одним крылом накрыл он Иогач,
другим – кедрач и крыши Артыбаша.
Телецкий дождь был цепче совьих лап:
судьба восторг нечаянный карала.
Сквозь память на воде, где звездный крап,
луна сияла, как зрачок марала…
Сквозь голубые щели чердака
дождь капал на запекшиеся губы,
и озеро шумело, как река,
и были обстоятельства сугубы,
и медные о чем-то пели трубы —
издалека ли? Нет, издалека.

ТЕЛЕЦКАЯ РАДУГА

Осенью, в Яйлю, с покатого берега плеса
вижу, как солнце по озеру катит колеса…
Без искаженья живут на воде отраженья:
желтые горы и листья в просторе круженья!


Снежны хребты по окружности.
По-над белками —
высь освященная.
Скрыты гольцы облаками.


Коршун летит по кольцу,
замыкая округу
то ли по эллипсу,
то ли по верному кругу…


Аккумулирует солнце
в потемках глубоко
озеро – линза пространства,
разумное око;
точка отсчета,
стремящая в центр мирозданья
радиус-вектор возврата ума и сознанья…


Осенью, в Яйлю,
мне ясно без книг и без формул:
не возникали ни Рем, ни волчица, ни Ромул,
не возникали учения и лжеученья.
Солнце – и сеянец-дождь!
Золотое сеченье.
Сослепу дождь
то качнется на юг, то на север. Сослепу дождь
разжимается в радужный веер.
Сослепу дождь
оставляет, рассеясь и канув,
радугу —
знаки
семи животворных бурханов.[19]


Огненно-красный
бурхан очага и заката.
Алая туча лучистой грозою чревата.
Грозный хозяин костра и вечерней зарницы,
крови таежной медведя, марала, лисицы…


Нежно-оранжевый
жадный бурхан облепихи,
грозди таящий в шипах без греха и шумихи,
кожу до крови царапая в гневе жестоком,
боль исцеляет целебным и царственным соком.


Солнечно-желтый осенний бурхан изобилья,
мощь придающий когтям, укрепляющий крылья,
лиственничный и ячменный, хозяин капкана,
в жертву берущий
перо или горстку талкана…[20]


Хвойно-зеленый
корня творец золотого,
отче арчи, хозяин бадана литого,
щедрою дланью прячущий в горные недра
семя четырежды благословенного кедра…


Свет-голубой
прозрачный бурхан водопада,
легкой росы и капели цветущего сада,
чистого озера, пенного в искрах потока,
старицы в листьях жемчужных,
реки и притока…


Тенгри-синий
святой, благодатный бурхан небосвода,
света создатель, бурхан – охранитель народа,
область надежды,
куда от рожденья стремимся,
вечность,
откуда пришли и куда возвратимся…


Ночь-фиолетовый
точный бурхан силуэтов,
сумрачный, сумеречный,
бурхан-вдохновитель поэтов,
шорох-бурхан: ночь, немота и молчанье,
тень на воде, черной ветви качанье…


В спектре расплывчатом – я со своею судьбою.
Мне не воздастся уже ни умом, ни любовью.
Словом своим
замыкаю, как коршун, окружность,
осознавая
причастность к Любви и ненужность
Зла и Добра —
черно-белым не будет пространство.


Озеро осенью – словно души постоянство.


Осенью, в Яйлю,
словно во сне и нирване,
семь воплощений сливаются в Белом Бурхане.


Черный бурхан – это просто отсутствие света,


Осенью, в Яйлю,
на свет уходящего лета
лист отлетает, прощаясь, и это движенье
перечеркнет – вот сейчас! – и мое отраженье…


Но на ладони моей – как суеты отрицанье —
капля слепого дождя.


Чистого Света Мерцанье.

ПТИЧИЙ ЯЗЫК

…И Озеро, и Лес – на птичьем языке,
на языке травы, слегка касаясь кожи,
сумеют рассказать,
зачем невдалеке
таежный хан-пион лежит на цветоложе…


На птичьем языке —
ни выклянчить взаймы,
ни сплетни не сплести,
ни вымолить совета,
но можно объяснить,
как из лохмотьев тьмы
восходит Древо Света…

ВОСХОЖДЕНЬЕ

Верные края!
Рвется из тумана
к озеру струя
света-Чулышмана.


Если светел путь, —
даже без досуга
всё яснее суть
замкнутого круга:


долгий хоровод
зрения и слуха,
восхожденье вод,
восхожденье духа,


долгий свет берез,
долга и любови,
нисхожденье слез,
нисхожденье скорби.


Море бытия,
сутолок и сплетен…
Для чего же я,
если не бессмертен?


Все короче путь,
все острее плата
за печаль вдохнуть
воли и заката…