Полное собраніе сочиненій въ двухъ томахъ.
Шрифт:
Но если предразсудокъ противъ писательницъ еще не совсмъ уничтожился, то другой предразсудокъ противъ Русскаго языка, кажется, уже ршительно начинаетъ проходить. Не говорить по-Французски еще нельзя: такъ еще образовано наше общество; такъ еще необразованъ нашъ языкъ. Но, по крайней мр, кто теперь начинаетъ писать, тотъ, конечно, начинаетъ писать по-Русски, и, вроятно, уже невозможенъ боле тотъ примръ Русскаго таланта, отнятаго у Россіи Французскою литературою, который возбуждаетъ въ насъ тмъ больше сожалнія, чмъ больше мы могли бы ожидать отъ него для нашей словесности. Не нужно договаривать, что я разумю здсь ту писательницу, которая передаетъ Французской литератур поэтическую сторону жизни нашихъ древнихъ Славянъ. И въ самомъ дл, — скажите: кому дала судьба больше средствъ дйствовать на успхи изящныхъ искусствъ въ Россіи? — Рожденная съ душею поэтическою, открытою для всего прекраснаго, одаренная талантами самыми рдкими, воспитанная посреди роскоши самаго утонченнаго просвщенія, съ самаго дтства окруженная всмъ блескомъ искусствъ, всею славою
Италія, кажется, сдлалась ея вторымъ отечествомъ, и, впрочемъ, — кто знаетъ? можетъ быть, необходимость Италіи есть общая неизбжная судьба всхъ, имвшихъ участь, ей подобную? Кто изъ первыхъ впечатлній узналъ лучшій міръ на земл, міръ прекраснаго; чья душа, отъ перваго пробужденія въ жизнь, была, такъ сказать, взлеляна на цвтахъ искусствъ и образованности, въ теплой Итальянской атмосфер изящнаго; можетъ быть, для того уже нтъ жизни безъ Италіи, и синее Итальянское небо, и воздухъ Итальянскій, исполненный солнца и музыки, и Итальянскій языкъ, проникнутый всею прелестью нги и граціи, и земля Итальянская, усянная великими воспоминаніями, покрытая, зачарованная созданьями геніальнаго творчества, — можетъ быть, все это становится уже не прихотью ума, но сердечною необходимостью, единственнымъ неудушающимъ воздухомъ для души, избалованной роскошью искусствъ и просвщенія....
Недавно Россійская Академія, — и это длаетъ честь Россійской Академіи, — издала стихотворенія одной Русской писательницы, которой труды займутъ одно изъ первыхъ мстъ между произведеніями нашихъ дамъ-поэтовъ, и которая до сихъ поръ оставалась въ совершенной неизвстности. Судьба, кажется, отдлила ее отъ людей какою-то страшною бездною, такъ что, живя посреди ихъ, посреди столицы, ни она ихъ не знала, ни они ее. Они оставили ее, не знаю для чего, — она оставила ихъ для своей Греціи, — для Греціи, которая, кажется, одна наполняла вс ея мечты и чувства: по крайней мр о ней одной говоритъ каждый стихъ изъ нсколькихъ десятковъ тысячь, написанныхъ ею. Странно: семнадцати лтъ, въ Россіи, двушка бдная, бдная со всею своею ученостію! — Знать восемь языковъ; съ талантомъ поэзіи соединять талантъ живописи, музыки, танцованья; учиться самымъ разнороднымъ наукамъ; учиться безпрестанно; работать все дтство, работать всю первую молодость, работать начиная день, работать отдыхая; написать три большихъ тома стиховъ по-Русски, можетъ быть, столько же на другихъ языкахъ; въ свободное время переводить трагедіи, Русскія трагедіи, — и все для того, чтобы умереть въ семнадцать лтъ, въ бдности, въ крайности, въ неизвстности!
Жалко видть, какъ она, бывши еще четырнадцати лтъ, перевела лучшія псни Анакреона на пять языковъ, приложила къ нимъ подробный грамматическій разборъ Греческаго подлинника и поднесла покойной Императриц Елисавет Алексевн, прося ея вниманія
Къ плодамъ трудовъ упорныхъ, Въ дни дтства предпріятыхъ.Покойная Императрица прислала ей фермуаръ съ брилліантами. Неизвстно, на долго ли стало ей это пособіе: семейство ея осталось въ крайности, она умерла въ чахотк. Черезъ два года уже посл ея смерти, Ея Высочество Великая Княгиня Елена Павловна пожаловала одному изъ ея учителей за ея же переводы кольцо съ брилліантами. Публика съ своей стороны, быть можетъ, не прочтетъ ея сочиненій: и въ самомъ дл, въ нихъ еще больше труда, чмъ таланта, и слишкомъ много учености; — помните Чернаго Доктора въ Стелло?
Въ этомъ же году вышло еще собраніе стихотвореній другой писательницы, также молодой, но уже давно извстной по многимъ сочиненіямъ, разбросаннымъ въ журналахъ и альманахахъ. Въ легкихъ, свтлыхъ, граціозно волнующихся стихахъ, отразились здсь самыя яркія, звздныя минуты изъ весенней, чистой, сердечно-глубокой жизни поэтической двушки. Мечта о любви, — Сонъ, — Стихи къ чародю, — Разочарованіе, —Воспоминанье дтства, — Деревня, — Звздочка, — Минута безнадежности — Смерть двушки-друга, — Стихи къ любимому поэту, — Къ ней, — Къ нему, — Тоска по лучшемъ мір, — однимъ словомъ: вс струны молодаго, поэтическаго сердца отозвались здсь въ одной идеальной гармоніи. Кажется, здсь все правда, все отъ сердца, ни одно чувство не выдумано, — и въ этомъ отношеніи особенно замчательна эта музыкальная исповдь двушки-поэта. Языкъ ея чистый, гармоническій, иногда мужественно силенъ, часто необыкновенно граціозенъ. Не смотря однако на красивость каждой піэсы, въ общемъ ихъ впечатлніи есть что-то грустное. Все слишкомъ идеальное, даже при свтлой наружности, рождаетъ въ душ печаль какимъ-то магнетическимъ
Другая писательница, извстная въ литератур нашей подъ тмъ же именемъ, уже нсколько лтъ, кажется, забыла свою лиру. Это тмъ больше жаль, что и ей также природа дала дарованіе неподложное. На минуту только блеснула она на горизонт нашей поэзіи, — и уже одинъ изъ первоклассныхъ поэтовъ нашихъ говорилъ ей:
Вы знаете, какъ въ хоры сладкогласны Созвучныя сливаются слова, И чмъ они могучи и прекрасны И чмъ поэзія жива; Умете вы мыслію своею Чужую мысль далеко увлекать, И, праведно господствуя надъ нею, Ее смирять и возвышать....Такъ какъ я уже началъ говорить о нашихъ сочинительницахъ, то мн хотлось бы еще поговорить съ вами о той писательниц, которая особенно замчательна въ литератур своею остроумною перепискою съ остроумнйшимъ изъ нашихъ поэтовъ, и которая, можетъ быть, не меньше замчательна вн литературы непринужденною любезностью своего разговора; — о другой писательниц, которой таинственное посланье къ Пушкину должно было такъ мучительно и вмст такъ пріятно волновать самолюбивое любопытство поэта; о блестящей переводчиц одного изъ нашихъ извстныхъ, религіозно-печальныхъ поэтовъ, которая знаменита красотою именно того, чего недостаткомъ знаменитъ поэтъ, ею переводимый; — о любопытной, необыкновенной переписк, которая началась было въ одномъ изъ нашихъ литературныхъ листковъ между однимъ литераторомъ и неизвстною, безъименною писательницею, общающею талантъ, если можно судить о талант по нсколькимъ стихамъ; — о сочинительниц Сновиднія, которой стихи замчательны какою-то молодою безъискуственностью, благородствомъ чувствъ, и еще тмъ, что внушили другой писательниц нсколько мило-граціозныхъ стиховъ; — обо всемъ этомъ хотлъ бы я поговорить съ вами подробно, если бы не боялся продолжить письма до безконечности.
Талантъ почти красота. Гд бы онъ ни являлся намъ, въ мужчин или въ женщин, въ образованномъ или въ невжд, и какой бы онъ ни былъ, — даже самый безполезный, — талантъ всегда заключаетъ въ себ что-то магнетическое. Мн всегда хочется поклониться везд, гд я встрчаю талантъ. Но женщина съ талантомъ иметъ въ себ что-то особенно привлекательное. Живописецъ ли она, или музыкантъ, или поэтъ, — все равно; если только природа дала ей дарованіе неподложное, если занятіе искусствомъ раскрыло ей душу къ изяшному, настроило ея воображеніе поэтически и воспитало въ ея сердц другую, лучшую жизнь, то вокругъ всего существа ея разливается какая-то невыразимая прелесть. Поэтъ-мужчина принадлежитъ міру изящнаго однимъ воображеніемъ; поэтъ-женщина принадлежитъ ему всмъ существомъ своимъ. Отъ того часто, смотря на нее, кажется, будто голова ея окружена чмъ-то блестящимъ, похожимъ на сіяніе; посмотришь ближе: это сіяніе — мечта, воздушная діадима изъ словъ и звуковъ, возбужденныхъ ею и на нее же отражающихся.
Вотъ почему я съ такимъ наслажденіемъ говорю о нашихъ писательницахъ, и вотъ почему я не могу объяснить себ, отъ чего до сихъ поръ он такъ мало оцнены въ нашей литератур. Больно видть, какъ мудрено обходятся съ ними наши записные критики, которые либо совсмъ молчатъ объ нихъ, либо говорятъ такъ, что лучше бы молчали. Какой-то дам удалось однажды написать: Два червячка, — и вотъ нашлись люди, которые удивляются: какъ дама, такое нжное, слабое созданіе, могла написать два червячка! — Другая дама начала переводить какіе-то извстные стихи такъ, какъ переводятъ мышей, — и вотъ журналы наши наполнились ей похвалами, восторгами, рукоплесканіями, тогда какъ истинный поэтическій талантъ, какова, напримръ, г-жа Лисицына, остается почти неузнаннымъ. Одинъ, кажется, Телеграфъ говорилъ о ней, и то уже давно; между тмъ какъ въ стихахъ ея столько души, столько поэзіи, столько драгоцнной, сердечной правды, сколько врядъ ли найдется у большей части нашихъ журнальныхъ поэтовъ, вмст взятыхъ. Какія высокія минуты восторга должна была испытать она, какія мучительныя, свтлыя, невыносимыя минуты вдохновенія она должна была вынести, чтобы вырвать изъ сердца своего такіе глубокіе, такіе пронзительные звуки! Признаюсь вамъ: большая часть столько хваленыхъ Французскихъ дамъ-стихотворцевъ не производитъ на меня и половины того дйствія, какое стихи г-жи Лисицыной, которые, конечно, имютъ право на почетное мсто не въ одной дамской литератур. —
На дняхъ пришли сюда, только что отпечатанные въ Германіи, переводы съ Русскаго, подъ названіемъ: Сверное Сіяніе, das Nordlicht, переводы, сдланные одною знакомою вамъ двушкою, одаренною самыми разнообразными и самыми необыкновенными талантами. Сколько я могу судить, то переводы эти превосходятъ вс извстные до сихъ поръ съ Русскаго на какіе бы то ни было языки, не исключая ни Боуринга, столько превознесеннаго, ни фонъ-деръ-Борга, оцненнаго такъ мало. Впрочемъ я не знаю, что могъ бы я сказать о талант молодой переводчицы лучше и больше того, что сказалъ ей Языковъ, котораго нкоторые стихи, переведенные ею, находятся также въ этомъ собраніи: