Полное собраніе сочиненій въ двухъ томахъ.
Шрифт:
Это особенно ясно въ исторіи новйшей литературы; ибо мы видимъ, что въ каждомъ народ рожденію собственной словесности предшествовало поклоненіе чужой, уже развившейся. Но если первые поэты были везд подражателями, то естественно, что первые судьи ихъ держались всегда чужаго кодекса и повторяли наизусть чужія правила, не спрашиваясь ни съ особенностями своего народа, ни съ его вкусомъ, ни съ его потребностями, ни съ его участіемъ. Не мене естественно и то, что для такихъ судей лучшими произведеніями казались всегда произведенія посредственныя; что лучшая часть публики никогда не была на ихъ сторон, и что явленіе истиннаго генія не столько поражало ихъ воображеніе, сколько удивляло ихъ умъ, смшивая вс разсчеты ихъ прежнихъ теорій.
Только тогда, когда новыя поколнія, воспитанныя на образцахъ отечественныхъ, получатъ самобытность вкуса и твердость
Вотъ одна изъ причинъ, почему у насъ до сихъ поръ еще нтъ критики. Да, я не знаю ни одного литературнаго сужденія, которое бы можно было принять за образецъ истиннаго воззрнія на нашу словесность. Не говоря уже о критикахъ, внушенныхъ пристрастіемъ, не говоря о безотчетныхъ похвалахъ или порицаніяхъ друзей и недруговъ, — возмемъ т сужденія объ литератур нашей, которыя составлены съ самою большею отчетливостью и съ самымъ меньшимъ пристрастіемъ: и мы везд найдемъ зависимость мннія отъ вліяній словесностей иностранныхъ. Тотъ судитъ насъ по законамъ, принятымъ въ литератур Французской, тотъ образцомъ своимъ беретъ литературу Нмецкую, тотъ Англійскую, и хвалитъ все, что сходно съ его идеаломъ, и порицаетъ все, что не сходно съ нимъ. Однимъ словомъ, нтъ ни одного критическаго сочиненія, которое бы не обнаруживало пристрастія автора къ той или другой иностранной словесности, пристрастія по большей части безотчетнаго; ибо тотъ же критикъ, который судитъ писателей нашихъ по законамъ чужимъ, обыкновенно самъ требуетъ отъ нихъ національности и укоряетъ за подражательность.
Самымъ лучшимъ подтвержденіемъ сказаннаго нами могутъ служить вышедшіе до сихъ поръ разборы Бориса Годунова. Иной критикъ, помня Лагарпа, хвалитъ особенно т сцены, которыя боле напоминаютъ трагедію Французскую, и порицаетъ т, которымъ не видитъ примра у Французскихъ классиковъ. Другой, въ честь Шлегелю, требуетъ отъ Пушкина сходства съ Шекспиромъ, и упрекаетъ за все, чмъ поэтъ нашъ отличается отъ Англійскаго трагика, и восхищается только тмъ, что находитъ между обоими общаго. Каждый, по видимому, приноситъ свою систему, свой взглядъ на вещи, и ни одинъ, въ самомъ дл, не иметъ своего взгляда; ибо каждый занялъ его у писателей иностранныхъ, иногда прямо, но чаще по наслышк. И эта привычка смотрть на Русскую литературу сквозь чужіе очки иностранныхъ системъ до того ослпила нашихъ критиковъ, что они въ трагедіи Пушкина не только не замтили, въ чемъ состоятъ ея главныя красоты и недостатки; но даже не поняли, въ чемъ состоитъ ея содержаніе.
Въ ней нтъ единства, — говорятъ нкоторые изъ критиковъ, — нтъ поэтической гармоніи, ибо главное лицо: Борисъ, заслонено лицомъ второстепеннымъ, Отрепьевымъ.
Нтъ, — говорятъ другіе, — главное лицо не Борисъ, а Самозванецъ; жаль только, что онъ не довольно развитъ, и что не весь интересъ сосредоточивается на немъ; ибо гд нтъ единства интереса, тамъ нтъ стройности.
Вы ошибаетесь, — говоритъ третій, — интересъ не долженъ сосредоточиваться ни на Борис, ни на Самозванц. Трагедія Пушкина есть трагедія историческая, слдовательно, не страсть, не характеръ, не лицо должны быть главнымъ ея предметомъ, но цлое время, вкъ. Пушкинъ то и сдлалъ: онъ представилъ въ трагедіи своей врный очеркъ вка, сохранилъ вс его краски, вс особенности его цвта. Жаль только, что эта картина начертана поверхностно и не полно; ибо въ ней забыто многое характеристическое, и развито многое лишнее, напримръ, характеръ Марины и т. п. Еслибы Пушкинъ понялъ глубже время Бориса, онъ бы представилъ его полне и ощутительне, то есть, другими словами: подражая боле Шекспиру, Пушкинъ боле удовлетворилъ бы требованіямъ Шлегеля. Но забудемъ на время нашихъ критиковъ и Шекспира и Шлегеля и вс теоріи трагедій; посмотримъ на Бориса Годунова глазами не предубжденными системою, и не заботясь о томъ, чт`o должно быть средоточіемъ трагедіи, — спросимъ самихъ себя: чт`o составляетъ главный предметъ созданія Пушкина?
Очевидно, что и Борисъ, и Самозванецъ, и Россія, и Польша, и народъ,
Но если убіеніе Димитрія съ его государственными послдствіями составляетъ главную нить и главный узелъ созданія Пушкина, если критики не смотря на то искали средоточія трагедіи въ Борис, или въ Самозванц, или въ жизни народа, и т. п., то очевидно, что они по совсти не могли быть довольны поэтомъ и должны были находить въ немъ и нестройность, и неполноту, и мелкость, и незрлость; ибо при такомъ отношеніи судей къ художнику, чмъ боле гармоніи въ твореніи послдняго, тмъ оно кажется разногласне для первыхъ, какъ врно разсчитанная перспектива для избравшаго ложный фокусъ.
Но если бы, вмсто фактическихъ послдствій цареубійства, Пушкинъ развилъ намъ боле его психологическое вліяніе на Бориса, какъ Шекспиръ въ Макбет; если бы вмсто Русскаго монаха, который въ темной кель произноситъ надъ Годуновымъ приговоръ судьбы и потомства, поэтъ представилъ намъ Шекспировскихъ вдьмъ, или Мюльнерову волшебницу-цыганку, или пророческій сонъ
Pendant l'horreur d'une profonde nuit,тогда, конечно, онъ былъ бы скоре понятъ и принятъ съ б`oльшимъ восторгомъ. Но чтобы оцнить Годунова, какъ его создалъ Пушкинъ, надобно было отказаться отъ многихъ ученыхъ и школьныхъ предразсудковъ, которые не уступаютъ никакимъ другимъ ни въ упорности, ни въ односторонности.
Большая часть трагедій, особенно новйшихъ, иметъ предметомъ дло совершающееся, или долженствующее совершиться. Трагедія Пушкина развиваетъ послдствія дла уже совершеннаго, и преступленіе Бориса является не какъ дйствіе, но какъ сила, какъ мысль, которая обнаруживается мало по малу, то въ шопот царедворца, то въ тихихъ воспоминаніяхъ отшельника, то въ одинокихъ мечтахъ Григорія, то въ сил и успхахъ Самозванца, то въ ропот придворномъ, то въ волненіяхъ народа, то, наконецъ, въ громкомъ ниспроверженіи неправедно царствовавшаго дома. Это постепенное возрастаніе коренной мысли въ событіяхъ разнородныхъ, но связанныхъ между собою однимъ источникомъ, даетъ ей характеръ сильно-трагическій, и такимъ образомъ позволяетъ ей заступить мсто господствующаго лица, или страсти, или поступка.
Такое трагическое воплощеніе мысли боле свойственно древнимъ, чмъ новйшимъ. Однако мы могли бы найти его и въ новйшихъ трагедіяхъ, на примръ, въ Мессинской Невст, въ Фауст, въ Манфред; но мы боимся сравненій: гд дло идетъ о созиданіи новомъ, примръ легче можетъ сбить, чмъ навести на истинное воззрніе.
Согласимся однако, что такого рода трагедія, гд главная пружина не страсть, а мысль, по сущности своей не можетъ быть понята большинствомъ нашей публики; ибо большинство у насъ не толпа, не народъ, наслаждающійся безотчетно, а гг. читатели, почитающіе себя образованными: они, наслаждаясь, хотятъ вмст судить, и боятся прекраснаго-непонятнаго, какъ злаго искусителя, заставляющаго чувствовать противъ совсти. Если бы Пушкинъ, вмсто Годунова, написалъ Эсхиловскаго Промеея, гд также развивается воплощеніе мысли, и гд еще мене ощутительной связи между сценами, то, вроятно, трагедія его имла бы еще меньше успха, и ей не только бы отказали въ прав называться трагедіей, но врядъ ли бы признали въ ней какое нибудь достоинство, ибо она написана ясно противъ всхъ правилъ новйшей драмы. Я не говорю уже объ насъ, бдныхъ критикахъ; наше положеніе было бы тогда еще жалче: напрасно ученическимъ помазкомъ старались бы мы расписывать красоты великаго мастера, — намъ отвчали бы одно: Промеей не трагедія, это стихотвореніе безпримрное, какого нтъ ни у Нмцевъ, ни у Англичанъ, ни у Французовъ, ни даже у Испанцевъ, — какъ же вы хотите, чтобы мы судили объ ней? на чье мнніе можемъ мы сослаться? ибо извстно, что намъ самимъ