Полное собраніе сочиненій въ двухъ томахъ.
Шрифт:
Оцнить безпристрастно и подробно стихотворенія Дельвига, — была бы не маловажная услуга Русской литератур, и это одна изъ лучшихъ задачъ, предстоящихъ нашимъ критикамъ.
Повсть Батюшкова, напечатанная въ Сверныхъ Цвтахъ, отличается его обыкновенною звучностью и чистотою языка. Стихи Дмитріева также напомнили намъ живо его прежнюю поэзію; прочтя ихъ, кто не повторитъ вмст съ Жуковскимъ:
Нтъ, не прошла, пвецъ нашъ вчно юный, Твоя пора: твой геній бодръ и свжъ; Ты пробудилъ давно молчавши струны, — И звуки насъ плнили т-жъ.Этотъ Отвтъ Жуковскаго исполненъ самыхъ свжихъ красотъ, самаго поэтическаго чувства и самаго трогательнаго воспоминанія.
Къ названному нами присовокупимъ еще: Сраженіе съ Змем, переводъ Жуковскаго изъ Шиллера; А. А. Дельвигу, Языкова; Моцартъ и Сальери, Пушкина; До свиданія, Кн. Вяземскаго; — и вотъ лучшія украшенія Сверныхъ Цвтовъ ныншняго года, богатыхъ еще многими прекрасными стихами и прозою. Вообще,
Горе отъ ума — на Московскомъ театр.
(1832).
Въ конц прошедшаго года поставлена на Московскій театръ извстная комедія покойнаго А. С. Грибодова: Горе отъ ума, и не смотря на то, что актеры играли дурно и ни одинъ изъ нихъ, не исключая даже г. Щепкина, не понялъ своей роли; не смотря на то, что комедія была уже давно знакома большей части зрителей, ибо нтъ узда въ Европейской Россіи, нтъ армейскаго полка, гд бы ее не знали наизусть; не смотря на то, что она не иметъ собственно драматическихъ и театральныхъ достоинствъ, и лучше въ простомъ чтеніи, чмъ на сцен; не смотря на то, наконецъ, что Московская публика видла въ ней собственную свою каррикатуру, — театръ былъ почти полонъ въ продолженіе трехъ или четырехъ разъ ея представленья. Доказываетъ ли это безпристрастіе Московской публики? Или наша насмшливость сильне нашего самолюбія? Или, можетъ быть, мы смотрли на сцену съ такимъ же добрымъ простодушіемъ, съ какимъ извстная обезьяна, глядясь въ зеркало, говорила медвдю:
Смотри-ка, Мишенька: что это тамъ за рожа?Правда, оригиналы тхъ портретовъ, которые начерталъ Грибодовъ, уже давно не составляютъ большинства Московскаго общества, и хотя они созданы и воспитаны Москвою, но уже сама Москва смотритъ на нихъ, какъ на рдкость, какъ на любопытныя развалины другаго міра. Но главный характеръ Московскаго общества вообще — не перемнился. Философія Фамусова и теперь еще кружитъ намъ головы [16] ; мы и теперь, также какъ въ его время, хлопочемъ и суетимся изъ ничего; кланяемся и унижаемся безкорыстно и только изъ удовольствія кланяться; ведемъ жизнь безъ цли, безъ смысла; сходимся съ людьми безъ участія, расходимся безъ сожалнія; ищемъ наслажденій минутныхъ, и не умемъ наслаждаться. И теперь, также какъ при Фамусов, домы наши равно открыты для всхъ: для зв'aныхъ и незваныхъ, для честныхъ и для подлецовъ. Связи наши составляются не сходствомъ мнній, не сообразностью характеровъ, не одинакою цлью въ жизни, и даже не сходствомъ нравственныхъ правилъ; ко всему этому мы совершенно равнодушны. Случай насъ сводитъ, случай разводитъ, и снова сближаетъ, безъ всякихъ послдствій, безъ всякаго значенія.
16
Пофилософствуй, умъ вскружится:
шь три часа, а въ три дни не сварится!
Эта пустота жизни, это равнодушіе ко всему нравственному, это отсутствіе всякаго мннія и вмст боязнь пересудовъ, эти ничтожныя отношенія, которыя истощаютъ человка по мелочамъ и длаютъ его неспособнымъ ко всему стройно дльному, ко всему возвышенному и достойному труда: жить, — все это даетъ Московскому обществу совершенно особенный характеръ, составляющій середину между узднымъ кумовствомъ и безвкусіемъ, и столичною искательностью и роскошью. Конечно, есть исключенія, и, можетъ быть, ихъ больше, чмъ сколько могутъ замтить проходящіе: есть общества счастливо отборныя, заботливо охраняющія себя отъ ихъ окружающей смшенности и душнаго ничтожества; есть люди, которые въ кругу тихихъ семейныхъ отношеній, посреди безкорыстныхъ гражданскихъ обязанностей, развиваютъ чувства возвышенныя вмст съ правилами твердыми и благородными; есть люди, постигшіе возможность цли высокой посреди всеобщей пустоты и плоскости; люди, умющіе создавать себ наслажденія просвщенныя и роскошествовать съ утонченностью и вкусомъ; но эти люди, эти общества далеко не составляютъ большинства; и если бы они захотли принять на себя безполезную и молодо странную откровенность Чацкаго, то, также какъ онъ, явились бы пугалищемъ собраній, существомъ несноснымъ, неприличнымъ и сумасшедшимъ.
Однако и самыя исключенія, находящіяся въ безпрестанной борьб съ большинствомъ, не могутъ совершенно охраниться отъ его заразительности, и невольно, боле или мене, раздляютъ его недостатки. Такъ почти нтъ дома въ Москв, который бы чмъ нибудь не обнаружилъ просвщенному иностранцу нашей недообразованности, и если не въ гостиной, не въ кабинет, то хотя въ прихожей найдетъ онъ какое нибудь разногласіе съ Европейскимъ бытомъ и согласіе съ бытомъ Московскимъ.
Естественно, что это иметъ вліяніе и на самого хозяина; и потому совершенно справедливо, что
На всхъ Московскихъ есть особый отпечатокъ.Вотъ въ чемъ состоитъ главная мысль комедіи Грибодова, мысль, выраженная сильно, живо и съ прелестью поразительной истины. Каждое слово остается въ памяти неизгладимо; каждый портретъ приростаетъ къ лицу оригинала неотъемлемо; каждый стихъ носитъ клеймо правды и кипитъ огнемъ негодованія, знакомаго одному таланту.
Но есть въ той же комедіи другая мысль, которая, по моему мннію, если не противорчитъ господствующей, то по крайней мр доказываетъ, что авторъ судилъ о Москв боле какъ свидтель, страстно взволнованный, нежели какъ судья, равнодушно мыслящій, и умющій, даже осуждая, отличать хорошее отъ дурнаго. Можетъ быть, это не вредитъ произведенію искусства, не вредитъ истин художественной; но вредитъ истин практической и нравственной. Мысль, о которой я говорю, заключается въ негодованіи автора на нашу любовь къ иностранному. Правда, эта любовь часто доходитъ до смшнаго и безсмысленнаго; дурно направленная, она часто мшаетъ нашему собственному развитію; но злоупотребленія вещи не уничтожаютъ ея достоинства. Правда, мы смшны, подражая иностранцамъ, — но только потому, что подражаемъ неловко и невполн; что изъ-подъ Европейскаго фрака выглядываетъ остатокъ Русскаго кафтана, и что, обривши бороду, мы еще не умыли лица. Но странность нашей подражательности пройдетъ при большемъ распространеніи просвщенія; а просвщеніе у насъ распространиться не можетъ иначе, какъ вмст съ распространеніемъ иностраннаго образа жизни, иностраннаго платья, иностранныхъ обычаевъ, которые сближаютъ насъ съ Европою физически, и, слдовательно,
Но любовь къ иностранному не должно смшивать съ пристрастіемъ къ иностранцамъ; если первая полезна, какъ дорога къ просвщенію, то послднее, безъ всякаго сомннія, и вредно и смшно, и достойно нешуточнаго противодйствія. Ибо, — не говоря уже объ томъ, что изъ десяти иноземцевъ, промнявшихъ свое отечество на Россію, рдко найдется одинъ просвщенный, — большая часть такъ называемыхъ иностранцевъ не рознится съ нами даже и мстомъ своего рожденія; они родились въ Россіи, воспитаны въ полурусскихъ обычаяхъ, образованы также поверхностно, и отличаются отъ коренныхъ жителей только своимъ незнаньемъ Русскаго языка и иностраннымъ окончаніемъ фамилій. Это незнанье языка естественно длаетъ ихъ чужими посреди Русскихъ, и образуетъ между ними и коренными жителями совершенно особенныя отношенія. Отношенія сіи, всмъ имъ боле или мене общія, созидаютъ между ними общіе интересы, и потому заставляютъ ихъ сходиться между собою, помогать другъ другу и, не условливаясь, дйствовать заодно. Такъ самое незнанье языка служитъ для нихъ паролемъ, по которому они узнаютъ другъ друга; а недостатокъ просвщенія нашего заставляетъ насъ смшивать иностранное съ иностранцами, какъ робенокъ смшиваетъ учителя съ наукою, и въ ум своемъ не уметъ отдлить понятія объ учености отъ круглыхъ очковъ и неловкихъ движеній.
Нсколько словъ о слог Вильменя.
(1832).
Предыдущая статья объ Император Іуліан [17] принадлежитъ къ тмъ немногимъ произведеніямъ Вильменя, гд благородная простота слога не изукрашена кудреватою изысканностью выраженій и оборотовъ. Ибо, говоря вообще, языкъ Вильменя не столько отличается красотою правильною, строгою и классически спокойною, сколько живою, прихотливою граціозностью, щеголеватою своеобразностью и часто изученною небрежностью. Это особенно замтно въ его импровизированныхъ лекціяхъ, гд литераторъ не иметъ времени быть сочинителемъ и переработывать свои невольныя внушенія по законамъ отчетливаго вкуса, и гд, слдовательно, природный талантъ является со всми особенностями своихъ красотъ и недостатковъ, какъ разбуженная красавица въ утреннемъ неприбор. По той же причин, по которой Гизо на лекціяхъ говоритъ больше дла и меньше фразъ, чмъ въ сочиненіяхъ обдланныхъ на досуг, по той же причин въ импровизаціяхъ Вильменя больше фразъ и меньше дла, чмъ въ его твореніяхъ кабинетныхъ. За то фразы его, какъ удачный стихъ, какъ счастливая тема, остаются въ памяти даже и тогда, когда он не выражаютъ мысли новой или необыкновенной, хотя общая система мыслей Вильменя и нова и необыкновенна для Франціи. Я говорю система, ибо не могу согласиться съ тми, которые не находятъ ее во мнніяхъ Вильменя. Да, не смотря на наружный безпорядокъ его мыслей, не смотря на небрежность его изложенія, не смотря на кажущуюся легкость и случайность его положеній, Вильмень иметъ свою систему, и систему зрло обдуманную, ибо утвержденія его нигд не противорчатъ одно другому; систему глубокую, ибо его мысли наравн съ вкомъ; систему твердо понятую и строго связанную, именно потому, что онъ можетъ выражать ее такъ легко, такъ удопонятно по видимому, такъ поверхностно: ясность есть послдняя степень обдуманности.
17
Тотъ же литераторъ, которому мы обязаны переводомъ этой статьи, столько же правильно, изящно и близко передалъ на Русскій языкъ сочиненіе того же автора о Христіанскомъ Краснорчіи IV вка. Сочиненіе это будетъ напечатано вмсто предисловія къ новому переводу Избранныхъ мстъ изъ Св. Іоанна Златоуста, издаваемому г. Оболенскимъ (переводчикомъ Платона и Геродіана) въ пользу вдовъ и сиротъ духовнаго званія. См. 13 N. Телескопа.
На слогъ Вильменя боле другихъ Французскихъ писателей походитъ слогъ Бальзака, сочинителя Послдняго Шуана, Картинъ изъ частной жизни и пр. и пр. Бальзакъ, также какъ Вильмень, любитъ удивлять неожиданностью оборотовъ, необыкновенностью выраженій и небывалымъ сцпленіемъ разнозначительныхъ эпитетовъ; онъ, также какъ Вильмень, большую часть сравненій своихъ заимствуетъ изъ жизни дйствительной и настоящей; онъ также позволяетъ себ иногда неправильность и нововведеніе для того, чтобы нарисовать мысль въ ея живомъ цвт, съ ея нжнйшими оттнками; — но не смотря на это сходство манеры, слогъ Бальзака, по моему мннію, отличается отъ слога Вильменя тмъ, что послдній всегда почти вренъ чувству изящнаго приличія, между тмъ какъ первый, не смотря на весь талантъ свой, часто переступаетъ за предлы граціозности въ область неестественности. Вильмень скажетъ иногда фразу мишурную, но кстати; Бальзакъ повторитъ ту же фразу и часто не къ мсту. Вильмень иногда неправиленъ какъ литераторъ, но въ самыхъ неправильностяхъ его вы видите человка со вкусомъ тонкимъ и воспитаннымъ посреди отборнаго общества; говоря мысль новую, для которой еще нтъ выраженія, онъ скоре выберетъ оборотъ капризно разговорный, чмъ тяжело ученый, по такому же чувству приличія, по какому наши дамы, не находя Русскихъ словъ, скоре ршаются на галлицизмъ, чмъ на выраженіе Славянское. Бальзакъ неправиленъ не меньше Вильменя; но неправильность его часто ни чмъ не оправдывается, и его изысканность иногда оскорбляетъ не только вкусъ литератора, но и хорошій вкусъ вообще, какъ слишкомъ высокій прыжокъ танцующаго не на театр.