Позывной Верити
Шрифт:
Она проснулась от того, что ее внезапно отбросило в задний конец фюзеляжа, придавив одиннадцатью ящиками. Она не пострадала и не испугалась, но была крайне дезориентирована. В ее подсознании гремело эхо адского взрыва, ведь ее разбудил именно он, не удар. В иллюминаторы задней кабины бил оранжевый свет. Едва успев понять, что Лизандер в ужасающем кульбите устремился к земле, она потеряла сознание от усилившейся гравитации.
— Ты меня слышишь? С тобой все в порядке? — раздался в интеркоме полный отчаяния голос Мэдди. — О боже, еще один... — Над плексигласовым козырьком изящно пролетел прекрасный белый шар
— Управляй самолетом, Мэдди, — бормотала она себе под нос. — Управляй самолетом.
Вспоминаю ее три года назад, дрожащую, в слезах, сжавшуюся от страха под пулями. И вспоминаю в ту ночь, ведущую подбитый самолет сквозь стену вражеского огня во тьме зоны боевых действий. Ее лучшая подруга, пытаясь подняться на ноги в хвостовой части самолета, дрожала от ужаса и любви. Она знала, что Мэдди благополучно посадит самолет или умрет, пытаясь это сделать.
Мэдди сражалась со штурвалом так, будто он был живым человеком. В кратких белых всполохах огня виднелись ее запястья, белые от напряжения. Она облегченно вздохнула, когда почувствовала на плече крепкую хватку маленькой руки своей пассажирки.
— Что происходит? — спросила Квини.
— Проклятые зенитки в Анже. Они задели хвост. Думаю, это была артиллерия, а не ночной истребитель, иначе мы были бы уже мертвы. У нас нет шансов против Мессершмитта 110.
— Я думала, мы падаем.
— Пришлось сигануть вниз, чтобы потушить огонь, — мрачно сказала Мэдди. — Приходится уходить носом вниз как можно быстрее, чтобы ветер задул пожар. Словно гасишь свечу! Но управление хвостовой планкой отключилось или... Это... — Она стиснула зубы. — Мы идем по курсу. Все еще в целости и сохранности. Потеряли высоту из-за маневра, но нам нужно просто подняться выше, так что это не проблема. Только вот если мы поднимемся выше, нас смогут засечь радары фрицев. Самолет еще исправен, и мы управились достаточно быстро, поэтому не отстаем от графика. Но, думаю, тебе стоит знать — ах, мне будет слишком тяжело приземлиться. Так что, может, тебе придется еще разочек прыгнуть с парашютом.
— А как же ты?
— Ну, думаю, мне тоже придется. — Мэдди даже не пробовала прыгать из самолета, но так много раз тренировалась сажать неисправный самолет, что сложно было сосчитать, сажать в самых непредвиденных ситуациях. Но обе девушки знали — случись такое хоть тысячу раз, выбор Мэдди будет один — умереть со штурвалом в руках, а не довериться слепому погружению в темноту.
Особенно учитывая, что, как и большинство британских летчиков, она знала французский на уровне школьных уроков и не имела обдуманной поддельной личности, чтобы выбраться из оккупированной нацистами Франции.
— Я могу высадить тебя и попытаться вернуться домой, — сквозь сжатые зубы небрежно произнесла Мэдди столь обнадеживающие слова.
— Позволь мне помочь! Скажи, что делать!
— Искать место для посадки. Менее чем в получасе полета. Они должны мигнуть прожекторами, когда услышат нас — «К» азбукой Морзе. Тире-точка-тире.
Маленькая рука не отпускала.
— Тебе лучше надеть парашют, — напомнила Мэдди своему пассажиру. — И убедиться, что все твое снаряжение готово.
Некоторое время из задней кабины слышались только грохот и ругательства. Через несколько минут Мэдди спросила
— Что ты там делаешь?
— Связываю все. Я же за это отвечаю, вне зависимости от того, увижу ли самолет снова завтра утром. Если же мы упадем, то я не хочу быть задушенной электрическим кабелем. А если мне придется прыгать до того, как ты попытаешься сесть, я предпочту, чтоб весь этот хлам не обрушился мне на голову.
Мэдди ничего не сказала. Уставившись во тьму, она вела самолет.
— Должно быть, уже близко, — сказала она наконец. Ее голос, слегка искаженный помехами интеркома, не выдавал никаких эмоций. В интонации не было ни облегчения, ни страха. — Опускаемся до семисот футов, хорошо? Ищи те вспышки.
Те последние пятнадцать минут были самыми долгими. Руки Мэдди ныли, кисти затекли. Она будто сдерживала лавину. За последние полчаса она ни разу не взглянула на карту, ориентируясь по памяти, компасу и звездам.
— Ура, мы на месте! — внезапно воскликнула она. — Видишь слияние этих двух рек? Мы сядем прямо между ними. — Она дрожала от волнения. Утешающая хватка маленькой руки на плече вдруг исчезла.
— Здесь, — указала Квини. Как она заметила через разрыв в перегородке сигнальные огни — загадка, но они были слева от них. Чистые и яркие вспышки в определенной последовательности — «К» как Квини — тире-точка-тире.
— Все верно? — с тревогой спросила Квини.
— Да. Да! — И они закричали хором.
— Я не могу отпустить штурвал, чтоб ответить им, — ахнула Мэдди. — У тебя есть фонарик?
— В наборе. Подожди... Какая буква должна быть в ответ?
— Л, от слова Любовь. Точка-тире-точка-точка, короткая-длинная-короткая-короткая вспышки. Ты должна сделать все правильно, иначе они не зажгут нам огни...
— Я справлюсь, глупышка, — ласково напомнила ей Квини. — Я помню азбуку Морзе даже во сне. Забыла? Я же радистка.
Ормэ, 25 ноября 1943
Гауптштурмфюрер фон Линден говорит, что никогда не встречал ни одного образованного человека, который бранился бы, как я. Бесспорно, с моей стороны было чрезвычайно глупо упоминать имя его дочери во время нашей вчерашней перепалки. Сегодня утром мне промыли рот карболкой — но не карболовым мылом, как в школе, а карболовой кислотой — фенолом, — который используют для смертельных инъекций в Нацвейлер-Штрутгофе (если верить Энгель — моему неиссякаемому источнику всяких нацистских мелочей). Она разбавила кислоту алкоголем — ей пришлось надеть перчатки, чтоб смешать их, потому что раствор был чрезвычайно едким. Даже со связанными за спиной руками (что, очевидно, было не так) я бы хорошо справилась с расплескиванием этой жидкости повсюду. Надеюсь, ситуация исчерпает себя, если мы сможем достаточно долго ее оттягивать, и, думаю, она придерживается того же мнения.
Перепалка началась из-за той душераздирающей французской девушки (кажется, она здесь единственный узник женского пола), которую они упорно и настойчиво допрашивали всю неделю днями и ночами, а она столь же упорно и настойчиво отказывалась отвечать на их вопросы. Прошлой ночью она часами громко рыдала, в перерывах между криками подлинной агонии, от которых замирало сердце — я вырвала клок собственных волос (и без того редких), пытаясь вынести ее вопли. В какой-то момент, глубоко посреди ночи, я сдалась — не она, а я.