Прощай Атлантида
Шрифт:
Мама глубоко презирала межнациональные предрассудки, духовную узость, от которой еврейская среда также отнюдь не была свободна. О господи, какие только колкости в адрес других национальностей не приходилось иногда выслушивать в гостях у евреев из другой среды и с отличными от нас взглядами! Надо заметить, что ни в одном другом проживающем в Латвии национальном меньшинстве не наблюдалось, но крайней мере на мой взгляд, такого множества различий в культуре, обычаях, мировоззрении, как именно в
еврейском. Но это уже отдельный вопрос, не входящий в круг моих личных воспоминаний.
Помню еще одного интересного человека, политика, дипломата Маргера Скуениекса. Каковы бы ни были его взгляды в разные периоды, с моим отцом у него всегда были добрые отношения, полные
ОТЕЦ И МАТЬ
«У меня была слишком большая разница в возрасте с двоюродными братьями, чтобы они могли на равных быть моими собеседниками и единомышленниками. Я росла одна среди взрослых, детские игры меня никогда особенно не прельщали, хотя в обществе сверстников я чувствовала себя хорошо, веселилась и в стороне ото всех не стояла. В куклы почти не играла. Скорее всего, они у меня были, но не оставили никаких эмоциональных замет. Мне нравились игры па сообразительность, настольные игры, когда в доме маминых родителей играла вся семья, и гости тоже. Некоторое время и стар и млад увлекались игрой в лого. Многолюдный круг родных и близких, в котором утро моей жизни прошло, как захватывающий спектакль, я .побила всем сердцем, и меня любили и баловали. И все же — это может показаться парадоксальным — и в моем детстве присутствовали суровость и невольная жестокость. Сомневаюсь, понимали ли это мои близкие. Конечно, я никогда не сомневалась в любви родных ко мне, и все же постоянной близости родителей, которую не без основания считают необходимой ребенку, мне часто недоставало — даже в Берлине, когда жили вместе. Перед сном в постели меня иногда охватывала грусть, о которой я никому не рассказывала.
В моей семье не было принято то и дело целоваться, ласкаться и обниматься. Поцелуй, объятия были сравнительно редким и значительным проявлением любви. Мне же иногда хотелось именно большей ласки и физического
тепла. Близость между мной и матерью, между мной и отцом, которая вообще была очень тесной, выражалась в основном в разговорах, понимании, поддержке. Однако порой проходили педели, даже месяцы вдали от родителей. Самыми тоскливыми были моменты, когда мать и отец уезжали из Риги или когда мне нужно было покидать Берлин. Временами казалось, что вся жизнь состоит из непрерывных расставаний. Тогда я плакала, по делать это надо было тайком, вечерами в постели. Мама терпеть не могла слез и жалоб. Я хорошо знала — это ее только раздражает. Помню, в очередной раз, когда мама снова уехала, я взяла ее подушку, прижала к себе и вдыхала знакомый запах ее духов. Это были дорогие французские духи геюгеггх, что означает "я вернусь". Скоро я
успокоилась, но все равно было грустно. Хотя с каждым следующим расставанием мне удавалось быстрее взять себя в руки и не поддаваться слабости. Я не предполагала, что скоро придет время расставания без надежды на ]е гетепз.
Таким образом, уже с малых лет мне пришлось учиться свои проблемы излагать четко, понятными словами, что, конечно, требовало и четкого мышления. Ребенку такое требование всегда владеть собой иной раз кажется очень жестоким. Утешает понимание того, что именно это для меня стало ни с чем не сравнимой наукой.
В глазах других я была избалованным ребенком, ни в чем не знающим отказа. Но нет, я не была избалована в смысле прихотей и распущенности. Я была более свободной и более
Один из принципов мамы гласил, что в жизни совсем немного вещей, к которым следует относиться совершенно серьезно. А именно — смерть и любовь и все, что связано с ними. Наверно, поэтому она с таким драматизмом реагировала на болезни близких. Странно, но через тридцать с лишним лег
я именно эти слова слышала из уст великой актрисы, как ее кредо. Это была Анна Маньяни, с которой мне удалось побеседовать после спектакля во время ее гастролей в Ленинграде. Действительно, мама всегда превращалась в настоящего анге-ла-хранителя, заботилась даже чрезмерно, целиком отдавая свое внимание тем, кому "посчастливилось" захворать. Иногда я мечтала заболеть, так как в таких случаях мама все отметала 1! сторону, ничего другого для нее не существовало, она сидела возле моей постели, иногда даже поспешно приехав в Ригу, сама ухаживала и развлекала меня. Когда я ничем не болела, надо было обходиться гувернанткой.
Мама была непревзойденной сиделкой, то был ее особый дар. Отец болел довольно редко, но каждый раз тяжело. Однажды в Берлине он был буквально на рубеже жизни и смерти, ему грозила тяжелая инвалидность. Запущенное острое воспаление оболочки мозга. Мать потребовала, чтобы он поправлялся дома, в пансионе фрау Бергфельд, а не в больнице. Медсестра будет помогать ей — главной сиделке. Не отходя от постели больного ни днями, ни ночами, которые проводила там же, сидя в кресле, она старалась все делать сама. Ничто так не прибавляет жизненных сил больному, считала она, как возможность в любое время суток, открыв глаза, видеть перед собой нарядную и улыбающуюся жену. Вот почему она и в этот раз, и в других подобных случаях болезни надевала красивое, голубое с белым платье, напоминающее форму медсестры, Ей удавалось всегда быть свежей, благоуханной и сияющей. Мамин расчет оправдался, это признал и главный лечащий врач отца, знаменитый профессор Зауэрбрух, который с большим сомнением, нехотя разрешил оставить больного дома. После успешного выздоровления отца он не скупился на комплименты: главная заслуга в этом — самоотверженная забота прекрасной супруги.
В эти моменты я чувствовала всю глубину настоящих отношений между моими родителями, не всегда заметную в обыденной жизни.
Будучи замужней женщиной, мать не раз получала серьезные предложения развестись и стать женой другого — более богатого, знаменитого, титулованного. Но в этом смысле отец мог быть абсолютно спокоен — он знал, что никогда, ни при каких обстоятельствах его не променяют ни на кого другого. Что бы ни случилось — флирт, более серьезное увлечение, — главное не подлежало сомнению.
Однажды, когда мне было пятнадцать лет, мы с мамой некоторое время провели в новой гостинице Кемери. Не помню, какие процедуры были ей назначены, но главной оказалась светская жизнь в шикарном ресторане и баре. И для меня нашлись там кавалеры — троица молодых шведов. Как-то вечером я нечаянно застала мать в весьма недвусмысленной ситуации с одним из многолетних друзей дома. Позже у нас состоялся откровенный разговор двух взрослых женщин. Мать пояснила мне свое представление о верности и неделимой любви, которое никак не соответствовало общепринятому. Она говорила: настоящий муж — это на всю жизнь, почти как отец или брат, часть ее самой. Независимо от того, что временами может случиться по причине разных импульсов и прихотей. Супруг — всегда на первом месте. Настоящая верность, по ее мнению, в первую очередь верность человеку, а не мужчине в узком эротическом смысле. Она процитировала мне стихотворение английского поэта Эрнеста Доусона {Етез1 Ооттоп): "I каее Ьееп /айк/'и11 1кее, Су нага! гп ту /азкгоп". ("Я верен был тебе, Синара! На свой манер".) Люди разные, и природа их любви и верности различна, но верность человеку, избранному на всю жизнь, должна быть непоколебимой... Не скажу, что в дальнейшем я всегда придерживалась этой версии, моя натура иная, но тот разговор я никогда не забывала.