Прощай Атлантида
Шрифт:
Начав самостоятельно читать, я почти сразу же увлеклась греческими мифами и эпосом, они заменяли мне сказки. Без сомнения, тут была заслуга отца — античный мир и его наследие были увлечением всей его жизни. Напомню, что в Германии классическому образованию отводилась более важная роль, чем где бы то ни было. Именно такое образование получал и мой закадычный друг Пауль. В те времена на немецком выходило немало книг, в которых греко-римская мифология, а также библейские сюжеты были пересказаны доступным детям, увлекательным языком. Отличные иллюстрации — фотографии античных скульптур и строений, рисунки греческих ваз — дополняли впечатление. Именно потому, что я была еще мала и все воспринимала как настоящее приключение, классическая литература вошла в мою жизнь органично и непосредственно,
Немаловажным было и то, что эти книги подводили основу, создавали критерии, начальное представление о том, что такое литература. Это не значит, что я читала только выдающиеся книги, вот уж нет. Почувствовав вкус к чтению, будучи безумно любопытной, я хватала и читала все, что попадалось под руку. Литературные интересы родителей не совпадали. Мама увлекалась тем, что называли модерной литературой, начиная с Чехова и Пиранделло, Пруста, Джойса, русских поэтесс Ахматовой и Цветаевой, а отец помимо своего любимого стоика Марка Аврелия — и немецкими мастерами XX столетия, а в качестве отвлечения и отдыха уважал дельно и точно написанные детективные романы. На ночном столике отца но соседству с великим римлянином обычно лежал очередной детектив суперплодовитого Эдгара Уоллеса. Отец утверждал: ничто не позволяет так хорошо забыть дневные заботы и не гарантирует
глубокий сои, как умело раскрученный и подведенный к разгадке детектив. Тот же Уоллес или Конан Дойл и мне нравились, а Шерлок Холмс в моем воображении мирно уживался с греческими богами. Может быть, поэтому и сегодня на моем киноконтиненте соседствуют, ничуть не мешая друг другу, Кинг Конг и Тарзан и герои фильмов Бергмана или Феллини. Изредка в руки попадали популярные в Германии сентиментальные книжки для девушек, которые с таким удовольствием читали мои одноклассницы из Лютсршколы, например, серийные издания Эльзы Ури, но мне они казались скучными. Зато чудесные новинки детской литературы того времени — книги Эриха Кестнера и их герои Эмиль, Кнопка и Антон сопровождали все этапы моего возрастания и любимы мной по сей день.
Вскоре, еще до рижской школы, я для себя открыла исторические романы. Началось мое увлечение историей вообще. Я смотрела на историю, как на неиссякаемый источник драматических, трагических и комических сюжетов, источник, из которого я не уставала черпать знания об обществе и человеке. Причем никакое количество страниц меня не пугало — я проглатывала, не поморщившись, даже, к примеру, толстенные романы немецкого автора Феликса Дана из времен великого переселения народов. Благодаря историческим романам я начала читать также и на русском, хотя кириллица поддалась мне не сразу. Вспоминаю, например, что и I! историю Российской империи меня впервые ввел роман Алексея Константиновича Толстого Князь Серебряный.
После античной и средневековой эры меня ожидало новое открытие: драматургия в качестве увлекательного чтения. Одноклассницы удивлялись: разве пьесы для того, чтобы читать? Проза или поэзия — это да. Время от времени меня уже водили в театры, главным образом в оперу, но, читая диалоги и ремарки, я привыкла к театру у себя в голове, как сама это называла. Там прочитанное
разыгрывалось, словно на сцене. В своих фантазиях я была режиссером, никогда — актрисой. Я сопереживала всем персонажам, а не идентифицировала себя с одним каким-то героем. Когда это началось? Могу назвать точную дату: день, когда мне исполнилось десять и я получила в подарок от отца собрание сочинений Шиллера. Он догадывался, что пьесы Шиллера с их романтическим пафосом могут быть сродни моему тогдашнему настрою. Прочла Разбойников и Вильгельма Телля, а потом и все остальное. Кое-что видела и на сцене, в Риге, например, запомнились постановки театра Дайлсс (Художественного).
Примерно в то же время в книгах по истории я встретилась с великими немецкими гуманистами. Почему-то мои симпатии в первую голову обратились к Ульриху фон Гуттену (а не к мудрому Эразму Роттердамскому). Ульрих казался мне похожим
На двенадцатый день рождения я получила всего Шекспира — на двух языках, в немецком переводе и в оригинале. Английский я изучала и в школе, и дополнительно осваивала разговорную речь с учительницей англичанкой. Конечно, шекспировские тексты отличаются от современного английского языка, и все же именно они помогли мне почувствовать вкус и возможности этого языка. На немецком Шекспир был доступен в переводе поэтов-романтиков XIX века Шлегеля и Тика. Я сравнивала перевод с
оригиналом и привыкла эго делать каждый раз, когда встречалась с переводной литературой. При этом довольно скоро обнаружилось, что оригинал и перевод никогда не бывают полностью адекватными. Эго побуждало меня хотя бы на уровне чтения осваивать все новые языки, чтобы не обмануться или не быть обманутой. А то ведь итальянцы не без основания говорят: "ЬгайиНоге Ьгас1Шоге" ("переводчик — предатель").
Однажды в магазине мадам Эттиигер я взяла очень толстый том па английском — антологию, в которой были собраны лучшие образцы мировой лирики. С трудом дотащила тяжелый фолиант до дома. Уже в самом начале меня ожидал сюрприз, который ввел меня в русло совсем новых интересов. То был Гимн Эхнатона Солнцу. Мне казалось, что я весьма хорошо ориентируюсь в истории древнего Египта, прочитала не одну книгу о раскопках, у меня было прекрасное издание — фотографии гробницы Тутанхамона. Теперь я с изумлением обнаружила, что мысли, высказанные несколько тысячелетий назад, могут быть такими близкими и светлыми в наше время. Наконец, в пятнадцать лет я открыла для себя трех французских поэтов, которые сопровождают меня по сей день — Бодлера, Верлена, Рембо. Особенно близок мне Верлен. Мелодия слов — вот что, кажется, меня больше всего захватывает в поэзии.
Этот период лирического откровения связан и с моим другом детства Паулем, с нашей последней встречей в Риге в 1938 году. Павлик изучал медицину в Швейцарии и рассчитывал остаться там как врач. Он приехал к нам в гости в Ригу на каникулы. Он был молодым мужчиной, и я в свои шестнадцать уже не была ребенком, но наша дружба возобновилась так легко и быстро, как будто и не было расставания, все еще оставаясь отношениями брага и сестры. Наше немедленное взаимопонимание не в последнюю очередь возникло из совпадения литературных пристрастий. Пауль был человеком, познакомившим меня с новейшей
немецкой поэзией, первым делом со своими любимцами Рильке и Штефаном Георге. Первого из них я сразу признала своим, он навсегда вошел в мой внутренний мир и стал его частью. Павлик уехал, вскоре пути наши разошлись, началась совсем другая жизнь, полная тяжких испытаний. Друга детства я никогда больше нс видела. Буйные ветры истории замели все его следы, но на память о себе он оставил мне Рильке.
Есть еще одна книга, которая сопровождает меня со времен отрочества. Вовремя, то есть на пятнадцатый день рождения отец мне подарил сборник афоризмов и максим Ларошфуко. Томик в мягком переплете из сафьяновой кожи с золотым обрезом (из серии ВгЫгоёкерие гозе) оказался обиталищем мудреца, жизненная философия которого стала для меня источником радости и силы. Там я нашла точно и остроумно сформулированные мысли, — нечто похожее я с полным убеждением могла бы высказать сама, но никогда не сумела бы сделать эго так совершенно. Некоторые из максим Ларошфуко укрепили мои личные воззрения, принципы. Хотя бы запомнившееся на вело жизнь — "II ез1 р1и$ копогаЫе (1’Нге Ьотрё раг зез апш с/ие с!е 1еиг тё[и>г” (Большая честь быть обманутым друзьями, чем им не доверять) — во многом соответствует моему отношению к близким людям.