Прощай Атлантида

Фреймане Валентина

Уже старшеклассницей в Риге, наряду с известными и в Латвии французскими писателями, начиная с любимого автора моей мамы Пруста, я вдруг неожиданно заметила в числе заказанных книг роман еще совсем неизвестного молодого писателя с необычным, непривлекательным названием Тошнота. Книга меня захватила; кроме всего прочего, она отвечала моим критическим взглядам на мир в то время. Пришлось ждать долгие годы, пока в пятидесятые мне вновь стали доступны позднейшие литературные и философские труды теперь уже всемирно знаменитого Жана-Поля Сартра.

В последнее время часто вспоминаю еще одну книгу, которая в школьные годы меня сильно взволновала и отложилась в памяти. Речь о романе немецкого автора Франца Верфеля Сорок дней Муса-Дага, вышедшем в свет в 1933 году, после прихода Гитлера к власти. Он впервые в литературе освещает первый геноцид XX века — бесчеловечное

массовое истребление армянского меньшинства в Турции в 1915—1916 гг. Число расстрелянных или иначе убитых армян превышало миллион. Роман основан на рассказах выживших армян и других свидетелей, а также на документах, которых было, правда, немного. В то время основные сведения об этом преступлении еще содержались за семью печатями, точно военная тайна. В наши дни архивные документы стали доступны, и оказалось, что отображение событий свидетелями и автором полностью отвечает истине. За сухими цифрами, известными теперь истории, в романе Верфеля раскрываются судьбы конкретных живых людей.

И в Берлине, и в Париже у родителей были знакомые армяне, славные люди, которых при чтении я невольно представляла на месте описанных в книге жертв. Этот исторический роман на меня произвел столь сильное впечатление, что некоторое время я не могла думать ни о чем другом, — в разговорах с родителями и близкими друзьями то и дело возвращалась к этой теме, изучала, насколько возможно, исторический контекст, причины равнодушия занятых войной держав, упрямой политики замалчивания истины в Турции (эта тенденция, увы, не преодолена и сегодня). Одного лишь я не могла предвидеть: что нам самим придется пережить нечто похожее в ближайшем будущем.

Время рассказать и о самых ранних моих театральных впечатлениях. Пересказы театральных сюжетов, обсуждение театральных постановок и исполнителей дома слышаны уже с малолетства. В Риге родители чаще всего посещали Оперу,

Театр русской драмы, а из постановок на латышском языке предпочитали спектакли театра Дайлес. Брать с собой в театр меня начали довольно рано, хотя бывало это не слишком часто. Вначале на музыкальные постановки, потом изредка и на серьезные спектакли для взрослых. Казалось бы, что уж там я могла понять в столь нежном возрасте... И все же нельзя недооценивать ранние художественные впечатления даже на уровне подсознания. Так, например, уже в раннем детстве мне посчастливилось видеть на сцене двух всемирно известных актеров, и каждый из них оставил неизгладимое моментальное фото в моей визуальной памяти.

Одну из постановок я видела в Берлине еще в дошкольном возрасте, даже не знаю, что за пьеса была, 1! любом случае — не предназначенная детям. Должно быть, у гувернантки был выходной, и мама, не желая оставлять меня дома одну, прихватила с собой в театр. Играл Фриц Корт-нер, известный окружающим меня взрослым по знаменитым уже тогда экспрессионистским немым фильмам. В спектакле (по всей вероятности, бульварной мелодраме) он играл обманутого женой мужа, решившего ее отравить. Помню лишь такую картину: Кортнер на глазах у публики сыплет что-то в стакан с вином, входит его жена, весь зал замирает — сейчас она выпьет отраву! Мама шепотом мне объясняет, за что он мстит, это я поняла, но затем на сцене произошло нечто странное и необъяснимое. Я видела, что обманутый господин действительно ужасно оскорблен, в нем пылает ненависть к этой женщине, но в то же время он излучает и безграничную любовь (слово "страсть" мне еще не было знакомо). И самым загадочным было то, что довольно долго Кортнер стоял спиной к зрителям. Не видя его лица, по спине я поняла, как он страдает. Позже, читая книги о Фрице Кортнере, слушая в Берлине рассказы о его легендарных ролях и постановках, я осознала, что именно это и было особенностью его актерского мастерства — всем телом,

напряжением мускулов, оставаясь как бы неподвижным, внушать сложные эмоции. В этом и я сама убедилась по некоторым фильмам.

Примерно в то же время, в возрасте шести или семи лет, в Риге меня повели в Русскую драму на Ревизора. Это пьеса, понятная на всех уровнях, — даже ребенку интересно смотреть, что получается, если одного человека путают с другим. И я смеялась от души. Хлестакова играл гастролер Михаил Чехов. Мне казалось, что он не только маленький и худенький, но и невероятно легкий. Он как бы порхал по сцене, я даже маме сказала: "Он такой легкий — ногами не касается земли".

Прошло много лет. У меня в Москве была близкая подруга — театральный критик Наталья Крымова, супруга режиссера Анатолия Эфроса. Вместе со знаменитой ученицей Станиславского,

режиссером и педагогом Марией Кнебель она составляла на будущее сборник статей и писем Михаила Чехова. Долгие годы в Советском Союзе его имя было под запретом (он считался белоэмигрантом), но в шестидесятые годы обе дамы надеялись, что работают не напрасно. Мы сидели с Наташей у старой мадам Кнебель, жившей вместе с сестрой (обе они напоминали реликвии времен Станиславского); речь зашла о Михаиле Чехове. Я говорила, что у нас в Риге еще можно встретить латышских актеров, учившихся в его рижской студии, и тем было бы что рассказать. И у меня есть такие-то (см. выше) детские впечатления о его Хлестакове. Мария Осиповна смотрит на меня, слушает, начинает улыбаться во весь рот, а Наташа порылась и вытащила из стопки лист бумаги с переписанным текстом Михаила Чехова, это был, кажется, фрагмент письма. Работая над ролью Хлестакова, он поставил целью развить в себе такое легкомыслие, такую легкость, которая сделала бы его физически независимым от земного притяжения. Гениальность этого актера неоспорима — ведь воплощение на сцене его, так сказать, концептуального самочувствия убедило даже малое дитя!

Берлин для меня был больше связан с фильмами и героями экрана, а театры и онера мне доставались в основном в Риге, где также бурлила культурная жизнь и особенно музыкальные возможности были почти неисчерпаемы. Память не смогла всего вместить. Помню ослепительное впечатление от Севильского цирюльника с двумя феноменальными певцами — приехавшим из Парижа Федором Шаляпиным в роли дона Базилио и явившейся из Москвы Валерией Барсовой, чудесным колоратурным сопрано в роли Розины. Дома говорили: "Где еще в мире можно со сцены услышать одновременно гениального баса, эмигрировавшего из России, и звезду советской онеры Барсову!" Я знала и уважала и звезд рижской Оперы — Кактыня, Анчарова-КаДикиса, Приедниека-Каварру, Васильева и, конечно, Марисса Ветру. Также и примадонн: Алиду Ванс, Аманду Ребане, Милду Брехман-Штенгеле. А балет? Какие имена — Освальд Леманис, Елена Тангиева-Бирзниеце, Эдит Пфейфер, Мирдза Грике и многие другие, достойные высших мест в иерархии лучших танцовщиков. За весь этот сверкающий, полный звуков и цвета мир, увиденный и услышанный мною вне стен дома, я благодарна родителям, открывшим его мне как нечто не заменимое ничем другим и жизненно необходимое.

В кругу знакомств родителей были и двое русских эмигрантов, которых до сих пор вспоминают с благодарностью: балетмейстер Александра Федорова и режиссер оперы Петр Мельников. Прежде всего им Рижская опера обязана превращением в театр мирового уровня. Мельников был сыном Ивана Мельникова, легендарного русского баса, друга Мусоргского. Сам он дружил с Шаляпиным с тех времен, когда был режиссером в Петербургском Мариинском театре. Его семья мне станет опорой в грядущие черные, беспросветные дни.

Особо заинтересовал меня еще один знакомый родителей. Это был мистер Бекер из Америки, с середины тридцатых

годов — представитель кинофирмы Ме1 го-СоМтуп-Мауег (МСМ) в странах Балтии. Его резиденция находилась в Риге на Элизабетес, ближе к улице Бривибас. В просторных помещениях его офиса был и зал для демонстрации фильмов с дюжиной мягких кресел и стульев. Туда он приглашал моих родителей на частные просмотры фильмов МСМ; приглашение относилось и ко мне, я могла там бывать когда угодно. Там и состоялось мое знакомство с Гретой Гарбо, Джоанной Кроуфорд, Кларком Гейблом, звездами мюзиклов из Бродвейских мелодий и их настоящими, то есть не переозвученными при дубляже голосами, — американские фильмы на латвийские экраны частенько попадали в синхронных немецких версиях, наиболее понятных большей части жителей. Так как просмотры эти но большей части происходили в первой половине дня, я поддавалась соблазну без тени сомнения и, пропуская школьные занятия, пробиралась в темную комнату чудес. Очень важно было и то, что здесь меня как бы не касалось обычное — до 16 лет не рекомендуется. Эти слова в моей памяти вызывают безжалостного цербера, сторожившего вход в большой кинотеатр Форум. Худощавую даму с седыми кудерьками химической завивки всем сердцем ненавидели киноэнтузиасты рижских школ, у них она даже удостоилась длинного рифмованного прозвища: аИа$да1оа-таИа&да1оа (в смягченном переводе с латышского что-то вроде "дрянь-голова — бараньяголова"). Не помогали ни мамины туфли на высоких каблуках, ни крашеные губы или отцовская шляпа, орлиный глаз бараньей головы все равно распознавал самозванца. Не можешь предъявить паспорт полноценного гражданина? — значит, неминуемо будешь изгнан публично, с позором из преддверия рая.