Прощай Атлантида

Фреймане Валентина

ЛЮТЕРШКОЛА

Лютершкола была расположена в так называемом Форбурге, квартале, который рижские немцы поначалу выстроили для себя, но потом сдавали в наем, очень близко от дома дедушки и бабушки, а впоследствии — и от нашего нового жилища. Форбург был с одной стороны ограничен Даугавой и улицей Экспорта, доходившей до площади Вашингтона, где тогда было посольство США. С другой стороны его замыкала улица Аусекля и начало улицы Эли-забетес. В этом квартале строений с большим прямоугольным внутренним двором действовали две школы — одна для мальчиков, вторая для девочек

Время учебы в Лютершколе с 1931 по весну 1937 года вспоминаю с теплым и светлым чувством. В Германии уже начала расползаться нацистская чума — я эго чувствовала, когда ездила к родителям в Берлин. А вот те балтийские немцы, с которыми я встретилась в школе — и учителя, и ученицы, — еще долго сохраняли к новым веяниям

относительный иммунитет. Настоящий масштаб политических перемен того времени в немецкой среде я себе не представляла. К тому же и в школе, и в семьях одноклассниц, куда меня часто приглашали, гитлеровцев попросту презирали. С детьми о политических, идейных мотивах особенно не говорили, но все же мне было ясно, что этих новых хозяев фатерланда считали плебеями, варварами, агрессивными крикунами из пивных Мюнхена, не делающими чести Германии. По всей вероятности, в самом немецком меньшинстве зрели и другие настроения, в жизни его протекали

сложные и противоречивые, для многих мучительные процессы. Финалом был исход балтийских немцев — в 19.39 году они почти безропотно последовали призыву, фактически приказу Гитлера вернуться на свою исконную родину, в Рейх. Позднее эго время, богатое сложными событиями, исчерпывающе объяснил для меня доктор Пауль Шиман, но в своих воспоминаниях я решила говорить лишь о том, что лично пережила и обдумала в то время. На своих этнических соотечественников в самой Германии (Ке1сЫ(1еи1$ске) семьи моих одноклассниц смотрели с некоторым чувством превосходства. Класс в то время для меня являлся миниатюрной моделью немецкого общества Латвии. В начальной школе в моем классе было также несколько еврейских девочек. Состоятельные и интеллигентные еврейские семьи старались своим детям дать западноевропейское образование, особенно начальное — в основной школе. Затем их записывали в еврейские или латышские гимназии, согласно правилам, действовавшим при Ульманисе: представители нацменьшинств должны учиться в своей национальной или же в латышской школе. Я была исключением, наверное, потому, что родители еще жили в Берлине и не было до конца ясно, предстоит мне путь на Запад или обратно в родную Ригу. В Лютершколе ни одна из нас никогда не замечала ни малейших проявлений великогерманского шовинизма или антисемитизма. В моем классе была одна-единственная девочка из семьи "рейхснемцев". Боже милостивый, что за бред она приносила из дому и распространяла в школе! Не помню, кем был ее отец, но скорее всего — стопроцентным нацистом. Все постулаты о превосходстве арийской расы, исключительности немецкой нации девочка вначале выстреливала без запинки как Опте наш, как нечто само собой разумеющееся. Однако вскоре ей разъяснили, что у нас это не пройдет. В престижной Лютершколе учились главным образом девочки из семей дворян или городских патрициев. Хотя аграрная реформа и выбила

экономические основы превосходства из-под ног немецких баронов, в их домах по-прежнему ощущался дух былого богатства и гордыни. Бывшее немецкое дворянство все еще было организовано как КШег$ска(1 (рыцарство), общественная жизнь которого происходила в довольно узком сословном кругу. В классе было несколько девочек, с которыми у меня завязались более близкие отношения. Между нами были и обоюдные симпатии, и взаимопонимание в сфере интересов. Одну из них звали Ренате Кюн (Кйкп), она была дочерью юриста, в чьих предках числился Старый Стендер — немецкий пастор, составивший первую латышскую грамматику и стоявший у истоков латышской письменной литературы. Другая, Регина фон Зиверс (гтп Ыеьет), принадлежала к некогда могущественному аристократическому роду. В конце восьмидесятых они разыскали меня в Риге. После того, как на рубеже восьмидесятых и девяностых годов мне позволили выехать на Запад, я неоднократно гостила и в Бонне, и в Билефельде, где они проживали со своими семьями.

Славными были и наши иностранки — Илзе Рервих из Дании, шведка Свеа Карлсон. Но моей самой близкой подругой была все же Марсель Дсвиляр, отец которой был француз, представитель парфюмерной фирмы Коти в Балтии, а мать, очень рано умершая от чахотки, — латышка, балерина. Мою подругу воспитывала тетя, сестра матери, и латышский язык для нее был таким же родным, как и французский. В Лютершколе она освоила и третий, немецкий язык. В большой квартире на бульваре Асназияс у Марсель, единственной из знакомых детей, дома была аппаратура для демонстрации фильмов, правда, немых. Она, в первую очередь, служила памяти об умершей матери. Я тоже вместе с подругой смотрела любительские пленки, снятые ее отцом, на которых очаровательная мать, жизнерадостная и прекрасная, качалась в лодке на Женевском озере или гуляла в цветущем саду где-то под Парижем. Мы смотрели также и старые немые фильмы, которые в середине тридцатых в

кинотеатрах уже давно не шли, однако можно было их взять напрокат на узкой пленке — восьми или шестнадцати-миллиметровой. Так я встретилась с Чарли Чаплином, Бастером Китоном, Патом и Паташоном, Лсгой Нильсен и другими звездами немого кино, имена и лица которых были знакомы по старым киножурналам и увиденным в детстве, особенно в Берлине, киноплакатам.

Интернациональная многоцветность па основе немецкой культуры в этой школе развивала разумное отношение к этническим вопросам, которое мы все чувствовали. Меня часто приглашали домой к балтийским немцам, и я сама убеждалась в том, что в этом обществе в первую очередь обращают внимание на то, насколько человек воспитан и образован, насколько свободно владеет немецким языком. Одно только я не раз замечала — как правило, там имело место некое, правда,

не афишируемое чувство превосходства но отношению к латышам, которым меня в детстве удивил школьный товарищ отца барон Корф. Например, в моем классе училась девочка Астрида Бреде, ее родители развелись, и в школе знали только мать. Ходили слухи, что ее настоящим отцом был латыш Бриедис, она сама никогда не говорила об этом, и девочки тоже знали, что неприлично ее об этом спрашивать и вообще говорить на эту тему. Моему логическому мышлению не было до конца понятно, почему в то же время никого не волновало, что умершая мать Марсель — латышка и с ней даже в любительском фильме можно познакомиться. Про себя думала — может, это потому, что Марсель француженка, а не немецкая девочка. Воспитание в семье, опыт космополитического окружения в Берлине в моем детстве вообще не способствовали размышлениям на тему гак называемых национальных вопросов, хотя, как уже говорила, меня в детстве удивляло отчуждение между рижскими этническими группами, придание фундаментального значения такому не зависящему от воли и заслуг человека признаку, как национальность. В это

время на горизонте уже вырисовывался мало-помалу призрак параноидального, зоологического антисемитизма. В Лютершколе он еще не омрачал годы моего учения. Полученное в школе отличное общее образование мне очень пошло на пользу, но со временем я поняла, что оно было обращено лишь к освоению наследия прошлого. Противоречивые духовные веяния двадцатого века, исторические катаклизмы, научные и художественные понятия нового типа в этой системе обучения не существовали. К счастью, эго все я смогла получить дома.

Время долгих летних каникул семья и остальные родственники, как и прежде, проводили в Юрмале, в Авоты — была такая станция или скорее полустанок между Булдури и Дзинтари. Мой родитель снимал на лето просторный двухэтажный дом, один и гот же, начиная с 1926 года, и там жили бабушка и дедушка, мои родители и я, а также мамин брат и сестра со своими семьями. Вначале, пока еще не родились оба моих двоюродных брата, каждой паре, а также и мне, выделялось по комнате, позднее понадобилась еще общая комната для мальчиков. Вокруг дачи простирался большой сад, и общие для всех события происходили по большей части либо в самом саду, либо па веранде и террасах. В доме обычно звучало множество голосов — еще бы, столько людей, и у всех были друзья, которые приходили, приезжали, знакомились; тут же завязывались новые дружбы — и все были молоды, веселы, беспечны. Детям разрешалось крутиться среди взрослых еще больше, чем в городских квартирах. В Авоты было так хорошо, так чудесно, что никому не приходило в голову ехать на какой-нибудь шикарный заграничный курорт. Случалось, мои родители исчезали на время, однако все придерживались мнения, что нигде летом не бывает так хорошо, как на Рижском взморье. Поблизости на дачах, по большей части своих собственных, жили еще несколько знакомых еврейских семей с детьми. Например, владельцы фирмы

Вольфшмидт по прозвищу богатые Мизрохи — три брата с семьями. Близких друзей у родителей в Риге было мало, но среди этих немногих бесспорно был как раз один из этих братьев, а его веселая, темпераментная и умная жена Лиля (я ее про себя назвала вторая Лиля, — первая жила в Париже) была единственной настоящей маминой подругой в Риге. Остается добавить, что их дочка Виви, годом младше меня, была мне почти как сестра. Характерно, что именно ее родитель, единственный из братьев, оказался непрактичным и совершенно непригодным для бизнеса. Зато эго был настоящий светский лев, остроумец, и его солидные братья волей-неволей спасали его, за уши вытягивая из долгов. На теннисных и крокетных площадках ухоженного, большого сада этой семьи и я с удовольствием разминала свои весьма ленивые от природы части тела. Самым увлекательным было катание на лодках и яхтах по Лиелупе до моря.

МЕНЯЕТСЯ БЕРЛИН. МЕНЯЕТСЯ ЖИЗНЬ

В Берлин я приезжала во время осенних, зимних и весенних каникул, иной раз оставаясь там на целый месяц. В первые годы, проведенные в Риге отдельно от родителей, меня сопровождала гувернантка, но уже вскоре я могла этот путь проделать самостоятельно. Сейчас, думаю, лишь немногие осмелились бы девочку лет одиннадцати-двенадцати отправить в Берлин без сопровождения, но тогда никому и в голову не приходило, что со мной в пути может случиться что-нибудь дурное. Хорошо помню, как дедушка и бабушка сажали меня в спальный вагон, платили проводнику, чтобы немного за мной присматривал и приносил чай, гак как в вагон-ресторан я, конечно, не ходила, провизия была с собой. За ночь в дороге я хорошо высыпалась, и назавтра около полудня родители встречали меня в Берлине. Потому-то в десять лет я и получила полноценный взрослый латвийский паспорт, дававший право путешествовать без родителей. Не скрою, что открыто хвасталась этим документом, — ни у кого из детей такого не было. Наше государство было членом Лиги Наций, и в пределах ее латвийские граждане могли перемещаться без виз и специальных заграничных паспортов. Просто покупали билет, садились на поезд и ехали. Как теперь в Евросоюзе. Точно не помню, но, по всей вероятности, билеты были не очень дороги, поскольку эту возможность использовали представители самых разных слоев общества. Скажем, все мои учителя летом посещали другие страны Европы, особенно Германию и Францию, где даже учились на курсах повышения квалификации, так же, как все знакомые нам врачи. И даже дворник с улицы Элизабетес приходил к нам консультироваться, куда стоит сходить и что посмотреть в Берлине или в Париже.