Прощай Атлантида

Фреймане Валентина

Подобная кочевая жизнь мне очень нравилась: я могла продолжать свое любимое занятие — наблюдать за людьми, сравнивать их и пускаться в фантазии, связанные с ними же. Что Рига и особенно Берлин постепенно меняются, я успела заметить, но что означают эти перемены, пока еще не доходило до моего сознания. Ведь и ребенку, и подростку кажется, что мир, знакомый ему от рождения, — нечто незыблемое и неизменное. Он не сомневается, что родители всегда будут такими же, как сегодня, молодыми и красивыми, дедушка и бабушка уже постаревшими и ласковыми, о себе самом он определенно знает, что вырастет и станет взрослым. Даже для подрастающего человека, который много читает и по крайней мере из книг знает, что мир некогда был совсем иным, а значит, должен измениться в будущем, это абстрактная теория. Например, я могла в воображении с легкостью переместиться в прошлое, но совершенно не подозревала, что будущее так разительно может отличаться от настоящего.

Итак, в первые годы разлуки с родителями и относительно самостоятельной жизни я мало что понимала. Лишь постепенно

нарастало ощущение, что окружающая атмосфера и вместе с ней — поведение людей, обычаи и отношения резко меняются. В Латвии тоже. Но особенно в Германии, с приходом к власт и национал-социалистов. В пансионе фрау Бергфельд также слышались новые, связанные с политикой, разговоры. Перемены, все более угрожающие, я замечала, приезжая в Берлин. Да, они пугали меня, но очень долго никому, даже взрослым, не верилось, что это необратимо. Евреев происходящее задевало все более жестоко и непоправимо. Но не только их. Взрослые выглядели до крайности озабоченными, притом отнюдь не только те, у кого были еврейские предки. Даже ребенку становилось неуютно в столь милом мне городе, точно вдруг потянуло ледяным сквозняком. Нововведения, прямо связанные с пропагандируемой государством расовой ненавистью, меня и моих родителей вначале непосредственно не касались, ведь мы были гражданами Латвии. Однако отец терял деловых партнеров одного за другим. Становилось все труднее сохранять в быту жизненный стандарт. Было мучительно наблюдать, как евреев — граждан Германии начинают все более открыто унижать, оскорблять и грабить. Множились случаи беззаконных арестов, и в кругу наших знакомых тоже.

Картины Берлина первой половины тридцатых годов и сегодня стоят у меня перед глазами. На улице коричневорубашечники становились господами положения, бесчинствовали и травили людей, более или менее похожих на евреев. Мы с мамой могли ходить смело, так как белая дама с золотыми волосами ни у кого не вызывала подозрений, к тому же мы жили в шикарном районе Киг\йг$1епйатт, где громилы появлялись реже. Разве я, ребенок, к тому же росший в весьма аполитичной семье, могла понять причины и следствия этих событий, если даже из взрослых многие все еще уговаривали себя, что это, должно быть, кратковременный недуг, преходящий политический момент, спровоцированный кризисом. Никто не мог до конца поверить, что демократическое государство, законность, права граждан попросту стерты с лица земли.

Правда, уже нельзя было не видеть множество людей, разом выброшенных из прежней нормальной, солидной, обеспеченной жизни в совершенно иной общественный статус. Началась эмиграция немецких евреев. Этим беженцам из нацистской Германии, хотя их и впускали в ограниченном количестве, не радовалось ни одно государство: сочувствуя или нет, их все-таки считали обузой. Все менялось и рушилось у меня на глазах, и я могу повторить еще и еще раз: происходящее казалось мне чем-то немыслимым,

непонятным и, главное, ни на чем не основанным. События принимали все более невероятный, хотелось бы сказать — сюрреалистический характер. Не только я, но и люди поумнее меня были не в состоянии понять, как тоталитарная власть может себе позволить действовать не только безжалостно и бесчеловечно, но и полностью иррационально, в соответствии с самыми бредовыми представлениями. Чувство, схожее с этим, овладело мною в Латвии уже в более зрелые годы, когда нас оккупировал Советский Союз. Не думаю, что я была единственной, кто не переставал удивляться. Мы и вообразить не могли, что нечто подобное вообще возможно. На Западе до сих пор я встречаю людей, которые по-настоящему не могут поверить, что с благословения государства возможно, к примеру, среди ночи ворваться к безоружным людям, поднять их с постели, затолкать в вагоны для скота и увезти в неизвестном направлении. Или на обыкновенном бытовом уровне — не разре-шать людям выехать из страны. "Почему вы не протестовали? Почему не уехали?" — спрашивают они. Именно такими лее, непонимающими и слепыми, когда-то были и мы.

Первые показательные уроки в этом смысле мне преподала гитлеровская Германия. Подобный опыт, без сомнения, еще раньше был пережит гражданами советской России, однако для западного сознания принадлежность ее к Европе всегда была по меньшей мере спорной. К тому же происходившее там для людей из моего мира и, думаю, для большинства жителей Европы долгое время было покрыто тайной. Скудные известия, которым изредка удавалось пробиться сквозь железный занавес, казались настолько невероятными, что считались преувеличениями, порождением мрачной фантазии. И в Германии, в чем я сама убедилась, многие поначалу искренне думали, что вопли и бесчинства нацистов — всего лишь публицистический трюк для ловли голосов в малообразованных массах. Даже мой отец, человек умный, многое в общественных и политических событиях видевший на несколько ходов вперед, на этот раз ошибся. Он считал, что после захвата власти гитлеровцам не обойтись одними экстремистскими лозунгами — придется заниматься организацией управления, экономики и многими другими практическими вопросами и в связи с этим сотрудничать с людьми иных воззрений. Тогда нам не приходило в голову, что готовится война, что в людях в первую очередь надо было разжечь агрессивность, а мифический образ врага-жида годился для этого как нельзя лучше, ведь нужно было добиться слепого подчинения вождю и принципу насилия во всех степенях. Не было того, о чем говорили вначале: перебесятся и успокоятся. Не перебесились. Не успокоились. Становилось все хуже и хуже. Многим людям, в том числе и мне, повзрослев, пришлось

переосмыслить, переоценить и перебороть тогдашние иллюзии и оши-бочн ы е 11 редставле и ия.

В ту пору я впервые начала сознавать, что значит быть евреем в условиях абсурдной агрессивной юдофобии. История полна парадоксов, одним из них, не раз говорилось у нас в семье, является то обстоятельство, что этот патологический антисемитизм вызрел именно в Германии — земле Лессинга и Моисея Мендельсона, в стране, духовные ценности которой были органичной частью нашей духовной жизни и где, как многим казалось, для него оснований было меньше всего. Считалось, что антисемитизм в большей мере — явление восточноевропейское. Он всегда был силен в Австро-Венгрии и особенно — в царской России. Именно там дикие еврейские погромы нс считались чем-то чрезвычайным, они вспыхивали время от времени при попустительстве, а то и прямой поддержке аппарата власти. Именно там и обозначилась самая глубокая трещина между интеллигенцией, духовной элитой и великорусским шовинизмом, в том числе и по этому вопросу. В то время из разговоров, а позднее из найденных мною публикаций и книг я узнала о деле Бейлиса, инсценированном в довоенной России в политических целях, о гнусных Протоколах Сионских мудрецов, сварганенных но заказу царской охранки, и прочих провокациях. В ходе любого кризиса, малого или большого, когда людям не терпится найти виновного, манипуляторы в своих корыстных интересах для совращения скудных умом весьма ловко используют схемы мирового жидовского заговора, древние, сохранившиеся в глубинах подсознания и почти генетически унаследованные стереотипы.

Но как же эго моровое поветрие настигло Германию, землю великих философов и поэтов? О, какими же литературными, наивными казались мне потом подобные вопросы и размышления интеллигенгов-гуманистов! Но все же в них был свой резон.

Действительно, как я уже упоминала, в Германии интеграция евреев происходила как будто наиболее органично и естественно. Даже мне, ребенку было ясно: в догитлеров-ской Германии и сами евреи ощущали себя немцами, и немцы, которых мы знали, их таковыми считали. Они отличались лишь гем, что были немецкими гражданами иудейского вероисповедания.

Кое-кто из наших знакомых в Первую мировую войну служил в немецкой армии, был награжден Железным крестом. Смешанные браки не были исключением. Многие писатели и художники еврейского происхождения принесли славу немецкой национальной культуре. И все же... Я начала понимать поговорку: еврей — это не национальность, а судьба. Судьба, не предвещающая легкой жизни.

Исторические обстоятельства заставили меня мучительно задуматься над тем, что может означать для меня и моей семьи воскрешение этих, в западноевропейской цивилизации как будто исчезающих, атавистических инстинктов. Вспомнила средние века с эпидемиями чумы, за которыми вдруг следовали еврейские погромы и убийства, так как страх и непонимание причин катастрофы, подозрения суеверных умов направлялись на чужаков, на них легче всего было свалить любую вину. И в каждом историческом периоде, чуть не в любой стране мы обнаруживаем тех, кто этот феномен использует в своей борьбе за власть, в своих манипуляциях.

Уже в Берлине в последние годы, когда мне было лет двенадцать или тринадцать (последний раз я ездила в Берлин к родителям в 1935 году), я с ужасом наблюдала, как быстро и легко нормальные, даже симпатичные люди вдруг превращались в непримиримых врагов. Краем уха слышала о причинах, происхождении, истоках этих перемен. Знала об экономическом кризисе и его последствиях, о проблемах людей, о всеобщей депрессии, на фоне которой громогласно прозвучала и была воспринята массированная антисемитская пропаганда, был сотворен образ врага. Краткая формулировка: во всем виноваты евреи. Спасут вождь и чистая нация. Как просто и ясно. Потом убедилась: без гипертрофированного образа врага не может обойтись ни одна тоталитарная власть. Для коммунистов это капиталист, для нацистов и других ультранационалистов — жид и так далее. Можно также пускать в ход сочетания: жид-капиталист, жид-комиссар. Самое печальное, что и тогда, когда тоталитаризм уничтожен или пал, ленивый человеческий разум все еще сохраняет тягу к упрощенным решениям и рисует себе образ врага, столь удобный во многих ситуациях. В те дни в мою жизнь вошли грозные проблемы, к сожалению, так и не исчезнувшие во все последующие десятилетия.

На тот момент я судорожно пыталась не потеряться в действительности, все больше напоминавшей поле боя. Мерзкие выходки коричневорубашечников на улицах Берлина, свидетелем которых и я иногда была, оказались всего лишь прелюдией. В кругу наших знакомых начали пропадать .люди. Пошел куда-то по делам — не вернулся. Или — забрали из дома. Такое происходило и с социал-демократами, и просто евреями. Ближе к городским окраинам мне приходилось видеть еврейские магазины с выбитыми стеклами, разгромленные и, конечно, разграбленные. Становилось ясно, что призывы национал-социалистов идут рука об руку с обыкновенной уголовщиной, жаждой разбоя и насилия. И вот что еще повергало в отчаяние — садистское удовольствие погромщиков от безнаказанных издевательств над слабыми, беззащитными людьми. Именно под воздействием этого в течение следующих лет я начала читать и изучать психоаналитические труды о патологиях власти. Как привыкла с малых лет, думала об увиденном и услышанном, пыталась понять, что же случается с вроде бы нормальными людьми, например, с детьми, которых, казалось бы, учили всему хорошему и доброму. И вдруг вчерашним пай-мальчикам и пай-девочкам разрешается все, их даже всячески поощряют делать то, что в западной цивилизации всегда почиталось смертным грехом и преступлением.