Прощай Атлантида
Шрифт:
Одно новое обстоятельство в маминых развлечениях все же вызвало мое любопытство. В спокойном ритме рижской жизни мама начала играть в рулетку. В тридцатые годы в Латвии азартные игры не разрешались, но запрет еще больше искушал половчей обойти его. Некий атташе посольства Аргентины у себя на квартире в доме на углу улиц Элизабетес и Антонине устроил что-то вроде казино, конечно, нелегального. Там мама со своей компанией иногда, не регулярно, играла в рулетку или баккара и проигрывала довольно крупные суммы. Отец, естественно, сдержанно сердился, но мама это особо в голову не брала. К тому же отец в некотором роде тоже был игроком, только на бирже, что ему,
милый человек, который в скором будущем войдет в мою жизнь как истинный добрый дух. В бридже отец достиг такого мастерства, что участвовал в международных турнирах в Мариенбаде и Карлсбаде. Мы с мамой два раза летом сопровождали его.
Случилось так, что в 1938 году отец в большой международной многосторонней сделке заработал внушительную сумму. Маме выделили крупную часть этого сказочного гонорара, и она тут же упорхнула в Париж, затем в Италию, оттуда снова в Париж. Ее путешествие затянулось, и она вернулась на три месяца позже намеченного, смеясь, что осталась бы еще, но, к сожалению, кончились деньги.
1938 год был политически судьбоносным, в начале его гитлеровская Германия присоединила к себе Австрию, а кульминацией года стало драматическое действо в Мюнхене, когда европейские государства уступили Гитлеру и отдали часть Чехословакии — Судетскую область — в надежде выторговать длительный мир. На этот раз я тоже следила за событиями. Отец мне мрачно объяснял, что эта трагическая ошибка только подстегнет наглость Гитлера. Так оно и вышло. Многие наивные и близорукие люди радовались вроде бы спасенному миру. Мама в те дни была в Париже и потом рассказывала, что люди на улицах обнимались и ликовали, приветствуя подписание соглашения. В Риге царило настроение "моя хата с краю, ничего не знаю". Тем временем стремительно приближалась Вторая мировая война, оккупация Латвии. Смерть точила свою косу. Однако пока еще жизнь в Риге протекала как обычно.
Отзвуки угрожающих событий за рубежами Латвии докатились до нас вместе с первыми группами эмигрантов, вернее — беженцев, появившихся после первых еврейских погромов в Вене. Правительство Ульманиса согласилось принять их в Латвии. В основе этого решения была договоренность с еврейской общиной Латвии, которая брала на себя материальное обеспечение преследуемых людей. Латвийское
государство со своей стороны предоставляло им безопасность и мир.
И в нашей квартире, в кабинете отца поселили двух братьев из Вены. Старший — ремесленник, кажется, столяр, младший только что закончил школу. Тихие, неразговорчивые, застенчивые люди. Из их рассказов мы поняли, как тяжело их травмировало внезапное превращение многих соседей и сослуживцев в злорадствующих врагов, восторженных последователей Гитлера, гордящихся тем, что они соотечественники фюрера.
Несколько месяцев спустя, когда для братьев нашлась работа, они ушли, сердечно поблагодарив за гостеприимство. Не знаю, как сложилась их дальнейшая судьба. Советская власть к таким беженцам относилась бесчеловечно. За короткое время советской дружбы и сотрудничества с Германией многие из эмигрантов были арестованы и в качестве дружеского жеста выданы немецким службам безопасности. С началом войны другие эмигранты,
Мама путешествовала, отец вечно занят, я была полностью предоставлена себе. Именно в это время я осознавала первые признаки своей женской привлекательности. Три месяца я почти не ходила в школу, отец, не спрашивая ни о чем, подписывал мне справки о болезни. И он, и я были заняты личной жизнью.
Как я заметила, отец, может быть, задетый долгим отсутствием матери, увлекся некоей дамой, актрисой Лилией Штенгель. Когда мама наконец вернулась домой, это для нее не осталось тайной, и гут я впервые поняла, что моя мать способна на очень сильную ревность. В порыве гнева она при мне выбросила в окно портсигар, подарок той самой Штенгель отцу. Очень красивый портсигар — серебро, обтянутое настоящей змеиной кожей. Я откровенно, как это у нас было принято, начала маму поддразнивать — мол, как
же это она упрекает отца в том, что сама считает своим несомненным правом? То, что она мне ответила, меня тогда удивило. "Есть люди, — сказала она, — которые в своих чувствах настолько серьезны и искренни, что не должны рисковать первым попавшимся фривольным увлечением. Твой отец именно такой человек. Со своим чувством долга по отношению к другим людям, со своими железными "да" или "нет" он легко может запутаться в тенетах сложных и в конце концов мучительных отношений. Наш отец не товарищ по игре, все, что он делает, он делает по-настоящему".
В сказанном матерью таилась глубокая правда. И относилась она по-своему к ней тоже. Любовь к отцу она доказала всей своей жизнью, вплоть до горького ее конца. Всегда в окружении поклонников — больше, чем любая другая знакомая мне женщина, — она иногда и сама могла на миг увлечься, но соперники отца свое место знали. Она лишь смеялась над заманчивыми брачными предложениями, делавшимися даже не тайком, не намеком, а впрямую. Она могла бы стать графиней, владелицей родовых поместий или миллионершей (мне известны подобные предложения), но ее своеобразная верность супругу была истинной и непоколебимой. Наступит момент, когда она докажет ее перед людьми и Богом.
Эти три месяца нежданной свободы оказались и для меня временем совершенно особым. Только что я отметила свое шестнадцатилетие, настал момент, когда почти без всякого перехода я из ребенка превратилась в девушку. Меня до тех пор совершенно не огорчал тот факт, что отношения с мужским полом у меня складывались дружеские и братские, как с Павликом. Со мной долго и пространно беседовали, но на школьных балах танцевать почти не приглашали. Правду говоря, подрастая рядом с такой ослепительной матерью, я не питала иллюзий, что когда-нибудь смогу равняться с ней по части внешней привлекательности и, как тогда говорили, сексапильности. Близко к
сердцу я это не принимала. Меня даже не огорчало, если в детстве иногда доводилось слышать тактичное замечание: "И это дочка красавицы мадам Эвы? Ну совсем на мать не похожа..." Мир полон захватывающих, еще не осознанных возможностей, чуть не каждую минуту своей жизни я была занята чем-то интересным. Я избрала для себя будущее другого типа и совершенно не собиралась соперничать с мамой.
И все же не хочу кривить душой: когда, наконец, между пятнадцатым и шестнадцатым днем рождения из кокона вдруг высвободилась бабочка — не красавица, но все же не вовсе неприметная девица, на которую начали обращать внимание уже не из-за умных разговоров, — мною овладел восторг и нечто вроде эйфории.