Прощай Атлантида
Шрифт:
Гвоздем нашей компании был только что приехавший из заграницы Иосиф Пастернак, которого никто иначе как Ося не называл. Он учился за рубежом; все считали его очень красивым молодым человеком. Мог бы быть немного выше ростом, но зато он был очень остроумен и музыкален, — кажется, не было инструмента, на котором Ося не умел бы играть. Понятно, что дамы всех возрастов были от него без ума. Ему в свою очередь нравилась Дора, девушка из моего класса, на два года старше остальных. Родителям Доры чудом удалось выбраться из Советского Союза, что в тридцатые годы считалось почти невозможным. Они получили разрешение посетить родственников в Риге по причине чрезвычайного события, кажется, тяжелой болезни родственника, и остались здесь, превратившись в так называемых невозвращенцев. У нас было несколько таких знакомых — ив Берлине, и в Риге. В нашей школе Дора появилась только
в предпоследнем классе, когда семья поселилась в Риге. Так как она училась в школе с другой программой, она отставала в учебе и в восемнадцать лет попала в класс к нам,
Спустя много лет, когда знакомый моей молодости Ося уже был женат на замечательной актрисе Лидии Фреймане, а я была замужем за ее другом юности Валтом Гревинем, я всегда поддразнивала Осю: не забывай, ты был первым, кто меня увел с пути истинного — повел в обитель греха, ночной клуб.
Танцевать и веселиться мне нравилось, особенно в кругу друзей на домашних вечеринках. В нашей компании в конце тридцатых годов больше не собиралась одна лишь еврейская молодежь, понемногу подключались также парни и девушки латышской и других национальностей, особенно из числа студентов. Общие интересы и, главное, симпатии и эротическое притяжение не в силах подавить никакие национальные предрассудки.
В университете большая часть студентов состояла в корпорациях, различавшихся по национальным и другим признакам. Откровенно говоря, мое к ним отношение всегда было прохладным. Очевидно, читая в книгах о нравах немецких студенческих корпораций или слыша мнение взрослых о наших, трудно было проникнуться к ним симпатией. В годы, проведенные мной в Берлине, в Веймарской республике молодежь уже считала их консервативными, пережившими свое время, даже рассадниками архаичного менталитета. В Риге, где латышские высшие учебные заведения еще не имели устоявшихся традиций, следование ритуалам бывших немецких господ казалось мне детской болезнью, переживаемой с опозданием.
Среди моих новых знакомых и поклонников двое состояли в еврейской корпорации, каноны их поведения немногим отличались от латышских. Парни утверждали, что я сужу односторонне. Наверняка так оно и было, а все же мне очень не нравились напыщенный локальный патриотизм, бахвальство, особенно же необузданное пьянство, которым корпоранты чуть ли не похвалялись.
До этого пьяных в своем окружении я вообще не встречала, хотя у нас дома бар всегда был полон, и гостям или во время общих семейных трапез предлагались французский коньяк и соответствующее блюду вино. Помню, мама любила коктейль из джина и вермута. Я тоже научилась ориентироваться I! различных марках напитков, хотя мне в голову не приходило выпить больше нескольких глотков. Никогда не замечала, чтобы кто-нибудь напивался и уж никогда настолько, чтобы не держался на ногах или сам не соображал, что несет. Я была уверена, что такое случается только с вульгарными малообразованными людьми, не умеющими контролировать свое поведение. До самого послевоенного времени я не знала, что алкоголизм — это болезнь зависимости. Поэтому меня просто потрясло увиденное на одной студенческой вечеринке — как за короткое время красивые, умные парни менялись до неузнаваемости, теряя в моих глазах человеческий облик. Тогда я подумала: как бы ни нравился мужчина, если бы мне хоть раз пришлось узреть его в таком виде, он бы опротивел мне навсегда! В будущем мне предстояло стать более терпимой.
С членами корпораций я провела свои последние эксперименты. Знакомые мне корпоранты имели обыкновение не только напиваться, по и нелепым образом драться на шпагах. И это тоже не приводило меня в восторг, казалось дешевой копией чужих, отошедших в прошлое обычаев. Вот почему я позволила себе поучаствовать в этой игре — про-верить, как далеко может завести сон разума. Итак, полушутя я раздразнила и, можно сказать, стравила двух кавалеров, заставила ревновать, и они вызвали друг друга на подобную бессмысленную лжедуэль. Конечно, она происходила не на рассвете на опушке леса, как во времена Пушкина, а в спортивном зале, и уж никак не была борьбой не на жизнь, а на смерть. Правду говоря, я хотела не только из вредности посмеяться над глупостью дуэлянтов, — что уж там, происходящее мне до некоторой степени льстило. Гордиться подобным поведением не приходится. Но долго я этим не занималась, не было смысла.
Почти убедив себя, что неспособна влюбиться по-настоящему, я в глубине души начала тосковать по искренней, подлинной любви, той, где были бы в согласии тело и душа, разум и чувства.
Вспоминаю один, по-моему, забавный эпизод из этого легкомысленного, эгоистичного времени, недолгою — до того, как обрушился небосвод над головой. Около 1937 года к знакомой семье приехал гость с другого края света, из Австралии. Его отец, кажется, еще в конце XIX века эмигрировал туда из Риги, стал в Австралии овечьим миллионером (владельцем огромных стад и предприятий по производству мясных продуктов), и вот наследник этих миллионов приехал на родину предков. Ему могло быть лет 35. В моих пятнадцатилетиих глазах — совсем старик, а еще не женатый. Среди знакомых ходили слухи, что он
Оказалось, выбор австралийца пал на меня, хотя он со мной почти не разговаривал. Он прямиком обратился к маме, чтобы она в свою очередь познакомила меня с разработанным им сценарием моего будущего. Австралиец был уверен, что я в статусе жены полностью отвечаю всем его требованиям. Он решил кардинально изменить образ жизни, он уже достаточно богат для того, чтобы покинуть полудикий континент и поселиться в Лондоне. Его честолюбивой мечтой было попасть в аристократическое общество и быть представленным ко двору английского короля. Там, конечно, не обойтись без соответствующей жены. К 18 годам из меня можно сделать безупречную кандидатку на эту роль. Заботу о наведении окончательного блеска он берет па себя, чтобы, подобно Пигмалиону, создать свою Галатею. Он оплатит трехлетнюю учебу в знаменитом интернате для девушек в Швейцарии, из которого в 18 лет я выйду готовой дамой высшего света. Языки, к счастью, она (это я) уже знает, там научится устраивать приемы, управлять многочисленной прислугой, обучится теннису, гольфу и верховой езде, охоте на лис, а также игре в бридж. Жених еще скромно добавил: таким образом он надеется доказать мне, что его стоит любить. Он отнюдь не навязывается и не торопит, так как понимает, что мне всего пятнадцать лет. Пусть уж мама меня подготовит к решающему разговору.
А мы с мамой просто умирали со смеху. Между нами царило такое согласие, никому из нас и в голову не приходило обдумать эго фантастическое предложение хоть чуточку всерьез. Лишь много позже я сообразила, что это было предложение, которое в другой семье восприняли бы как дар небес. Рассказываю об этом еще и потому, что всегда интересно представить, как бы сложилась твоя жизнь, если бы в тот или иной ключевой момент было принято решение иное, чем было принято.
Этот комический эпизод мне вспомнился несколько лет назад, когда я некоторое время провела во франкоязычной Швейцарии. Там недалеко от моего местожительства располагались два закрытых всемирно известных интерната — для девочек и для мальчиков. С тридцатых годов многое изменилось, кроме, бы ть может, безумно высокой платы за обучение. Понятие о высшем обществе стало другим. Я была весьма удивлена, когда узнала, что сейчас тут в основном придают блеск детям новых русских. Я наблюдала за тем, как воспитательницы вели две группы учеников на прогулку по набережной Женевского озера. Младшие говорили по-русски, а дети постарше — только на французском языке. Мы с собеседниками, тамошними друзьями, пришли к выводу: вряд ли все эти утонченно воспитанные наследники олигархов когда-либо вернутся в Россию.