Проще, чем анатомия
Шрифт:
– Да нет, спасибо, ни к чему он мне, - медленно произнес Алексей Петрович, поднимаясь и уже не глядя на продавца, - Для нынешней войны, маневренной - тяжел будет… - и, не слушая возражений, быстро зашагал мимо через рынок, вверх по тропке, петляющей между развалин.
– Алексей Петрович, - Раиса чуть за рукав старшего по званию не дернула, - Что с вами?
Командир остановился так резко, что она едва на него не налетела.
– Огнев… - задумчиво ответил он, - Петр Васильевич, магазин оптики в Москве держал на Пречистенке. А Петр Петрович, старший мой брат, в шестнадцатом погиб. В артиллерии служил…
Раиса хотела переспросить и замерла, осекшись. Кто же знал, что вот так придет Алексею Петровичу весточка от родных. Посреди войны.
– Я про отца
– Точнее, не имел до сего момента. Жаль, что ушел. Хорошо, что живой ушел. Пусть ему там будет хорошо, куда б ни занесло…
Раиса молча села рядом. Ей было отчаянно неловко, как всегда, когда она близко соприкасалась с чужой бедой, которую ясно видишь, но ничем исправить не можешь. Что можно сказать человеку, чьи родные пропали в безвестности, когда твоей собственной семьи считай что нет? Брат остался, письмо ему ушло в Свердловскую область. Но когда еще найдет оно адресата? И жив ли он? Ох, лучше не думать сейчас о страшном...
Значит тогда, в Москве, на Остоженке, Раиса все правильно поняла. Где-то там остался дом, где ее командир когда-то жил с родителями и братьями. Наверняка, это была очень дружная семья, где родители любили своих детей и беспокоились о них. Вон что рассказывал тот старик с чемоданом… Что сейчас Раиса может сказать? Ничего. Только молчать рядом.
Алексей Петрович скорее не подавленным выглядел, а растерянным. И неожиданно постаревшим. Или это она раньше не замечала, что он наполовину седой.
Своего отца Раиса почти не помнила. У него были колючие усы и жесткие широкие ладони. Пожалуй, все, что осталось в памяти. Она знала, что он погиб в шестнадцатом году, когда на Брянском арсенале разгоняли стачку. Но это ей сказали уже потом. А в памяти у Раисы, пятилетней, застрял только отчаянный крик матери, когда кого-то недвижного вносят в дом. А больше она ничего не запомнила, потому что брат закрыл ей глаза рукой и увел к соседям... Ивана Поливанова зарубили казаки, шашкой в лицо.
“Твой отец был революционером. Он отдал жизнь за счастье народа”, - это уже детский дом. Так ей сказали.
– Что приуныли, товарищ Раиса? Вести из прошлого, они почти всегда такие. Чем дольше мы живем на свете, тем больше их будет. Но нам с вами сейчас смотреть только вперед. Старые солдаты говорили: “Если не знаешь что делать, поешь и ложись спать - никогда не угадаешь, когда в следующий раз удастся”. Отдыхать нам некогда, знаете что - пойдемте в кино. Я его приметил там, через проулок от почты. К нему эта солдатская мудрость тоже вполне подходит.
И они пошли дальше по улице. Тропинка петляла через развалины вверх. Из-за треснувшей стены опустила ветви вишня и перезревшие черные ягоды усыпали битый кирпич, оставляя на нем пятна цвета запекшейся крови.
Кинохронику перед сеансом Раиса смотрела вполглаза. Сводку с утра читала, так что ничего нового ей не скажут. Занимали ее сейчас мысли совсем о другом. Будет ли ей из дома весточка от брата? Товарищ командир вот весточку от родных получил… Такую, что не скажешь, к добру или к худу. Только так видно, насколько Алексей Петрович ее старше. Раиса что было до революции помнит смутно, маленькая была. А он? Наверное, студентом был уже.
Ей из того времени известий ждать не от кого. Что там, улицу их в Бежице, пожалуй, не отыщет уже. Дом-то понятно не уцелел, он тогда уже набок заваливался. Улица была немощеная, кривая, поросшая по обочинам высокой злой крапивой, которая в детстве казалась дремучим лесом. Здесь жили рабочие рельсопрокатного завода, кому хватило сил завести хоть какой-то свой домишко. Весной и осенью улица тонула в грязи, зимой - в снегу. Домики жались друг к другу тесно, словно им тоже было холодно. А как звалась та улица? Не вспомнить. Да пожалуй, она и не знала. Для чего знать, если тебе и так все
А кино, наверное, больше для гражданских лиц снималось, хотя военных в зале было порядочно. Человеку, который врага видал вблизи, смотреть на этих киношных немцев резону, на взгляд Раисы, никакого не было. Все одно не похожи. Интересно, насколько тяжко артистам их играть? Ладно, когда в фильме про революцию каких-нибудь царских жандармов. Царя свергли давно. А немцы, настоящие, вот они. В стольки-то километрах. И мин в море как клецек! Фильм не понравился. Разве что последняя крошечная серия смешная, где Наполеон телеграмму Гитлеру шлет, не советую мол идти с Россией воевать, меня разбили, и тебя разобьют. Но лучше бы просто показали что-то хорошее, довоенное. “Юность Максима”, например. Раиса очень любила этот фильм. Особенно потому, что у старого революционера там фамилия Поливанов.
Она впервые поймала себя на мысли, что очень четко разделяет, где гражданские, где военные и к первым себя уже не относит. Хотя в званиях, есть такая беда, путается. Так что, и ко вторым себя причислять рановато…
***
Не думал Алексей Петрович, что вот так придется получить последнюю весточку. Не ждал, давно не ждал уже, с тех пор, как расстались в начале 1917 года. Нехорошо расстались, шумно. Если бы у их семейства был свой девиз, то профессор Петр Васильевич Огнев не задумываясь начертал бы: «Вне политики». Искренне и глубоко влюбленный в свое дело и уважавший науку, отец казалось и слышать ничего не хотел о том, что происходит за пределами его кабинета. Уход среднего сына в Красную Армию он не одобрял столь же горячо, как то, что младший, семнадцатилетний юнкер Сергей Огнев примкнул к белым. Не на том, нет, не на том должны были строить жизнь его отпрыски. Прежде врачей в их роду не было, отец мечтал, что с него начнется новая медицинская династия. Но на медицинский факультет поступил только средний сын, старший выбрал, вопреки отцовской воле, военное училище, за ним и младший потянулся — и чем, спрашивается, это кончилось? В памяти детства остались горячие споры старшего брата с отцом. Их голоса были слышны на всю квартиру, в запальчивости Петр Васильевич срывался на крик, голос у него был зычный, лекторский, стены кабинета не могли его заглушить.
Последнее письмо от отца Алексей получил уже в начале восемнадцатого года. Чудом долетело оно из Москвы, куда он, уже будучи в армии, никак не мог теперь вырваться даже на день. Писал сумбурно, второпях, совсем это было на него не похоже. А вести сообщал тяжкие. Умерла мать… Не выдержало сердце. На улицах Москвы, писал отец, творится черт-те-что, и если это война, то он категорически не понимает такой войны, а если нет — то “куда смотрят те, кто зовет себя теперь властью?”
Вернувшись ненадолго в Москву еще через полгода, Алексей нашел их квартиру на Остоженке занятой другими жильцами. Они ничего не знали об отце. С трудом удалось выяснить, что еще в декабре семнадцатого он собрал вещи и уехал, куда — неизвестно. И оставалось неизвестным до сего дня, пока не отыскалась вот эта, теперь уже точно последняя весточка от отца здесь, в Крыму, посреди новой войны, не похожей ни на одну их тех, которые он сам успел пережить к сорока пяти годам.
А Сережка, младший, погиб на Дону. Документы убитого добровольца, подпоручика Сергея Огнева ему показали, спросили, «не родственник ли?». Ответил, что нет, и никто переспрашивать не стал. Будь брат жив, Алексей боролся бы за него до последнего. Но мертвому ничем не поможешь. А ни бдительности, ни, тем более, сочувствия настолько не хотелось, что хоть из кожи вон… И сейчас не хочется. Как хорошо, что Раиса молчит...
После кинозала вечерний свет показался слишком ярким, аж глаза заслезились. Нет, не вовремя навестили воспоминания, совсем не вовремя. И не его одного, как видно. Вон, как товарищ Рая в лице переменилась, когда их на ту барахолку занесло. Сколько ей тогда было, в Гражданскую? Беспомощная маленькая девочка. “Горе же будет в те дни беременным и питающим сосцами”. Детям тоже…