Рождённая на стыке веков
Шрифт:
В обеденный перерыв мы, с другими рабочими, пошли в столовую. Хадича с удовольствием поела суп из овощей и макароны, сваренные в воде и обжаренные с луком. Она была довольна, я видела это в её глазах.
Начало тысяча девятьсот двадцать четвёртого года, январь месяц. Зима выдалась холодная, шёл снег, когда на работе нам объявили митинг, собирая рабочих во дворе. Укутавшись в тёплые платки, вышли и мы с Хадичой. Трибуны не было, во дворе стоял старый грузовик, на который и залез начальник одного из цехов. Он плакал. Ничего не понимая, мы в ожидании стояли на
– Товарищи! Сегодня для всей страны, страшный день! Ушёл из жизни наш вождь, отец всех народов, товарищ Ленин. Почтим его память минутой молчания, – громко говорил мужчина.
В воздухе повисла гробовая тишина и только стоны и плач разносились отовсюду. Осознать, что же произошло, я никак не могла. Комсомолкой я не была, работала себе, ни во что не вмешиваясь, зная, что лишнее слово повлечёт за собой непредсказуемые последствия, так как многих тогда арестовывали за просто нечаянно обронённое слово. И слёз у меня не было, Ленина я лично не знала, только его портреты висели повсюду. Да и столько боли за свою короткую жизнь я перенесла, что плакать не было слёз. Хадича растерянно на меня посмотрела, в её глазах стояли слёзы. Долго мы ещё стояли на холоде, только через час нас отпустили. Что ж… как говорили в средние века:
– Король умер! Да здравствует король!
Ленин умер, на смену ему пришёл Сталин. А мне было всё равно, что один, что другой. Не знаю, но наверное, в моём сердце не было патриотизма, что ли. Жизнь продолжалась, мы продолжали работать, открывались лавки и магазины, появились давно забытые продукты. Сахар, соль, крупы, мясо. И даже одежда появилась в магазинах. Но участились аресты, приходя на работу, узнавали, что ночью арестовали того или другого, даже рабочие не оставались в стороне. Я лишь поражалась, за что? Такие простые, работящие, преданные партии и своему делу люди.
Появились комсомольские организации, устраивались митинги. Имя Сталина произносили шёпотом, уже было непонятно, кто друг, а кто подслушивает и доносит. Мы с Хадичой не вмешивались ни в разговоры, ни на собрания не ходили… и однажлы нас вызвали на одно из собраний. Мы в недоумении пошли, нельзя было не пойти. Комсомольская организация набирала силу и после коммунистической партии, была второй по мощи и силе. Мы, словно провинившиеся ученицы, стояли перед людьми.
– Вы почему в комсомол не вступаете? Рабочий класс не должен стоять в стороне от общественной жизни страны, – первый вопрос ошарашил меня и Хадичу.
Она побледнела и губы у неё задрожали, впрочем и я чувствовала себя не в своей тарелке.
– Так ведь возраст у нас, вроде, мы вышли из возраста, соответствущего комсомолу, – ответила я и тут же прикусила язык, подумав, что сказала лишнее.
На меня свысока смотрел молодой, высокого роста, довольно красивый парень, лет двадцати пяти, который был комсоргом на заводе.
– Рахматова? Ты сама себя слышишь? От коллектива отрываешься? Не место у нас единоличникам. Ты случайно не байская дочка, а? – прищурив глаза и сверля меня внимательным взглядом, ехидно спросил комсорг, котого звали Алексей
Фамилия ему соответствовала.
– Нет, товарищ Бурилин, мой отец бедный дехканин, всю жизнь батрачил на бая, – ответила я.
В душе было равнодушие или нет… безразличие. Я ведь знала, что не сделала ничего дурного. Но Хадича решила заступиться за меня, кто её просил?
– Она правду говорит, господин.... ой, товарищ… Бурилин. Её насильно за бая замуж отдали, она… – запинаясь, испуганным голосом говорила Хадича.
– Аааа… вот! Я так и знал! Байская жена, значит. С тобой всё понятно. А Вы? Что скажете о себе? – посмотрев на Хадичу, спросил Бурилин.
– Я? Я… это… я из бедной семьи, совсем бедной, – ответила Хадича, чем вызвала смех в зале.
– Тихо, товарищи! Тема сегодняшнего собрания очень серьёзная. В стране происходят преобразования и никто не имеет права стоять в стороне. Так что… Рахматова, даже и не знаю, что с тобой делать, – произнёс Бурилин таким тоном, словно объявил мне приговор.
А я молчала, да и что я могла ответить? Да, я была женщиной Турсун бая, любимой женщиной и скрывать это не было смысла. Любой в кишлаке подтвердит этот факт.
На собрании ещё много говорили, показывая на меня пальцем, кто-то пытался меня защитить, говоря, что я уже много лет добросовестно работаю на заводе. Кто-то возразил, сказав, что я могу являться личностью с тёмным прошлым, замаскироваться под рабочего на заводе… в общем, вопрос обо мне так и остался открытым. Перешли на другую тему, разрешив мне сесть, правда предупредили, что ещё вернуться к вопросу о том, чем я могу помочь партии, стране и вообще, не стоять в стороне от общественной жизни.
Вечером мы с Хадичой пришли домой и меня прорвало.
– Кто Вас просил говорить о том, что я была женщиной Турсун бая, Хадича опа? Вы знаете, чем могут обернуться Ваши слова? – воскликнула я.
– Но я хотела, как лучше, чтобы пожалели тебя. Ну прости, глупая я, не подумала, – с виноватым лицом, произнесла Хадича.
– Ладно, будем надеяться, что пронесёт, – ответила я, понимая, что она это сказала не со зла.
Но… не пронесло. Глубокой ночью, громко постучали в нашу дверь. Сев на кровати, мы с Хадичой испуганно переглянулись.
– Кто это, так поздно? – почему-то шепотом, спросила Хадича.
– Так стучали в дверь Матвеева, Василия Петровича. А теперь, никто не знает, что с ним и где он. Думаю, это из-за вчерашнего собрания и пришли за мной. Одна останетесь, Хадича опа. Я всему Вас научила, – сказала я, но сильный стук в дверь заставил меня подняться.
Открыв дверь, я отскочила от неё, так как грубо оттолкнув меня, в комнату вошли трое в военной форме.
– Кто из вас Рахматова? – спросил один из них, видимо, офицер(дсих пор не различаю чины и регалии).