Савмак. Пенталогия
Шрифт:
– Так я приду завтра?
– шепнул он, скользнув горячими губами от рта по гладкой скуле к её уху.
– Приходи...
Оторвавшись наконец от сладкого бабьего тела, Канит, пригнувшись, бесшумно проскользнул вдоль стен к воротам, подтянулся на руках и с кошачьей ловкостью скакнул на ту сторону, чтобы, сделав круг проулками, пробраться на родное подворье с противоположной стороны. Ласково трепля по кудлатому загривку жавшегося к её ногам пса, Акаста дождалась, пока Канит перемахнул через ворота, запахнулась поплотнее в шаль и, улыбаясь, пошла в дом.
Часа через три после рассвета в дом вождя зашёл Сакдарис. Войдя в комнату Канита, он мельком глянул на аккуратно застеленное пустое
– Всё дрыхнешь, соня?
– Сакдарис бесцеремонно поддал носком скифика в голую пятку приятеля.
– Вставай, лежебока - давно день на дворе.
– Угу, счас, эх-хе-э... встану...
Перевернувшись на спину, Канит сладко зевнул во весь рот и потянулся, глядя из под опухших от сна век на ухмыляющегося двоюродного брата, отчего треугольная розовая вмятина, оставленная пару месяцев назад греческим копьём под его левым глазом, которой он очень гордился, сделалась глубже, словно ямочка на щеке улыбающейся девчонки.
– Что, небось, всю ночь служаночку объезжал? Ге-ге-э!.. Поехали теперь ушастых погоняем!
– Угу... Счас только укушу чего-нибудь наскоро, и поедем.
Откинув чёрную лохматую бурку, служившую ему одеялом, Канит стал торопливо одеваться. Сказав, что они ждут его через десять минут возле Верхних ворот, Сакдарис отправился к себе.
Заглянув по пути на поварню в комнату к сёстрам, Канит застал на месте обеих. Вжавшись спиной и затылком в прислонённые к высокой резной деревянной спинке греческой кровати подушки, Мирсина с отсутствующим видом наматывала на длинное веретено пряжу, которую распускала с пушистого клубка сидевшая в её ногах Госа. На бобровом покрывале между бедром Мирсины и завешенной цветастым ковром, с плавающими в озере лебедями, стеной, свернувшись в клубок и спрятав нос в пушистом хвосте, отсыпалась после ночной охоты любимая белая кошка Мирсины Пушинка.
Мирсина сильно переменилась после гибели любимого брата и жениха. От прежней весёлой, жизнерадостной хохотушки и щебетуньи не осталось и следа! Ничто её больше не радовало, ничто не вызывало у неё интереса. Хотя от едва не сгубившей её болезни она мало-помалу оправилась, вновь приятно округлившись в лице и всех нужных местах, прежней шаловливой резвости, румянца на щеках, живого блеска в глазах не стало. Она больше не бегала гулять и сплетничать с подружками, не совершала конных прогулок, не качалась с малышнёй под дубом на качелях, даже почти не выходила из дому, лежала по целым дням в своей кровати, механически, без интереса, занимая руки какой-нибудь женской работой, и думала свою неотвязную горькую думу. Синта всех уверяла, что надо лишь пережить зиму, а как только пригреет весеннее солнышко, Мирсина снова оживёт. На то и надеялись.
– Мирсина! Едем с нами на охоту!
– ласковым просящим голосом позвал Канит.
– Хватит тебе уже тут киснуть. На дворе распогодилось, разомнёшь свою кобылку, сама развеешься...
– Спасибо, братик, не хочу.
– Ну чего "не хочу"? Знаешь, как твоей Золушке хочется побегать!
– Вот ты, братик и возьми её хоть заводной - пусть побегает.
– Эх, сестрёнка! Напрасно ты отказываешься! Вот выйдешь за своего царевича, ещё насидишься взаперти!
– бросил в сердцах Канит, выходя из комнаты.
Через десять минут, наскоро проглотив поданный Синтой завтрак и бросив в перекинутую через левое плечо холщовую торбу по нескольку пирогов с мясной, капустной и сырной начинкой, вооружившись у себя в комнате горитом с полусотней стрел и коротким клиновидным акинаком в чеканных серебряных ножнах, Канит запрыгнул на оседланную Лимнаком мирсинину серую в яблоках кобылу Золушку, призывно свистнул крутившемуся у коновязи, преданно заглядывая в глаза, Лису, и выехал через приоткрытые Лимнаком ворота на площадь, где его уже ждали, нетерпеливо
Спустившись в пригород, каждый охотник позвал на охоту по паре сверстников из незнатных семей, чтобы те, в случае удачной охоты, подбирали и перевозили за ними добычу, за что в конце каждый получит свою долю. Спустя четверть часа выросший втрое охотничий отряд выехал из посёлка к Хараку и поскакал по вившейся вдоль правого берега дороге на запад. Четвёрка разномастых кудлатых псов, навострив уши и пригнув к гулкой мёрзлой земле чуткие носы, азартно ринулись по сторонам в поисках добычи, вспугивая дремавших высоко на голых ветках тополей галок и ворон, копошившихся в навозе на дороге и окрестных полях диких голубей и вездесущих воробьёв, да плескавшихся в Хараке под присмотром малолетних пастушат домашних гусей и уток.
Миновав начинавшуюся сразу за горой Таваной теснину, образованную крутыми склонами сжимавших пойму реки с севера и юга высоких, поросших сосновым и дубовым редколесьем плато, заспорили, где в этот раз устроить охоту. Большинство склонилось ехать на полдень.
Прогнав закурчавившихся к зиме густой мохнатой шерстью коней по брюхо через напитанную осенними дождями речку, свернули в одну из многочисленных, спускавшихся с южного плато узких извилистых балок. Растянувшись друг за другом по уходившей полого в гору тропе, усыпанной толстым ковром жёлтых, красных и бурых листьев, сброшенных на зиму росшими на крутых каменистых склонах дикими оливами, грушами, алычой, орешником, колючими зарослями шиповника и ежевики, через пару минут выбрались на холмистую возвышенность. Изрезанная балками и ложбинами, поросшая пожухлой зеленовато-бурой травой, по которой здесь и там ползали между островками тёмно-бурых дубрав и тёмно-зелёного сосняка грязно-серые облака овечьих отар, возвышенность тянулась на полудень примерно на фарсанг, круто обрываясь в узкую, глубокую долину Напита, за которой вздымался волнистой стеной сплошь покрытый непроходимым лесом западный отрог Таврских гор, где-то там за которым, оградившись высокими стенами и морем, лежал греческий Херсонес.
Разделившись на четыре группы, охотники с луками наизготовку устремились, каждая за своим псом, вслед солнцу на запад, договорившись съехаться у сторожащей устье Харака от греков скифской крепости Харакены и к вечеру всем вместе вернуться вдоль Харака в Тавану. Попасть на скаку стрелой в поднятого псом из бурьянов и улепётывавшего со всех длинных ног, виляя из стороны в сторону, зайца было совсем не просто, особенно плохо видевшему вдалеке Каниту. Поэтому, не тратя понапрасну стрелы, юные скифы применяли тут другой, куда более интересный способ охоты: догоняли длинноухого на резвом коне и сбивали его с ног метким ударом длинного охотничьего арапника со свинчаткой на конце, после чего их слуги ловко подбирали на скаку раненого зверька, сворачивали ему шею и подвязывали в торока. Канит, обожавший лихую резвую езду, получал от такой охоты огромное удовольствие, как впрочем, и любой из его товарищей. Иногда, выказывая друг перед другом удаль, они ухитрялись, свесившись с несущегося во весь дух коня почти до земли, схватить улепётывающего зайца за длинные уши живьём - это считалось особым шиком!