Сердце прощает
Шрифт:
– Кто был твой муж здесь?
– Кем был муж в деревне?
– поспешно повторил штатский.
– Был колхозником. Кем же он мог еще быть?
– встревоженно сказала Аксинья.
– Работал на ферме, подвозил корма, иногда плотничал, конопатил избы.
Выслушав перевод, капитан спросил опять на ломаном русском языке:
– Где ест он теперь? Армия? Партизан?
– Господи, какой же партизан!
– воскликнула Аксинья.
– Как призвали в армию - до сих пор не получила никакой весточки от него.
Капитан,
– Русский армия капут. Алле зальдатен... марш, марш!.. как это?.. бежать.
Он испытующе уставился в лицо Аксинье. Не дождавшись от нее ответа, строго спросил:
– Ест твой мужьик коммунист? Большевик?
– Нет, что вы, он малограмотный мужчина, - сказала Аксинья, - больше промышлял по крестьянству, до политики не дорос.
Капитан кивнул, затем коротко и резко отдал солдатам какое-то приказание. Солдаты и мужчина в штатском подняли крышку сундука и вывалили на пол все его содержимое, выбросили все вещи из шкафа, порылись в постели, заглянули в печь. И пока капитан с игривой полуулыбкой задавал новые вопросы Аксинье, один из солдат извлек из-под лавки стопку книг, перелистав их, показал своему командиру страницу с портретом Сталина.
– Варум? Что есть это?
– сразу враждебно спросил капитан.
– Это учебники для мальчика, он окончил два класса, а теперь школа не работает, - сказала Аксинья.
Капитан, не дослушав ее, швырнул книгу в угол к двери.
Солдаты осмотрели и обыскали все, что было возможно: двор, горенку, сени. Аксинья заметила, что один из немцев, что-то радостно залопотав по-своему, засунул в карман шинели новые шерстяные носки, а другой взял в охапку теплую шубу ее мужа и отнес на свою повозку. Протестовать Аксинья не посмела.
Когда по команде офицера солдаты вышли на улицу, штатский подошел к Аксинье и сказал:
– Господину капитану понравилась твоя хата. Она достаточно чистая и светлая. В бога господин капитан не верит, но против этих русских икон не возражает, они могут висеть на стене. Спать господин капитан будет здесь.
– Он указал на кровать, где в последнее время спала Аксинья с сыном.
Аксинья не знала, что и ответить. Она только беспомощно развела руками. А капитан снова благосклонно улыбнулся и сказал:
– Ты имеешь... как это?.. очен красивый глаза.
Потом вынул из кармана тонкую плитку шоколада, величественным жестом протянул ее онемевшему от страха Пете и в сопровождении штатского мужчины вышел из дома.
В первый же день немцы отправили из деревни три автомашины с зимней одеждой, одеялами, теплой обувью. Затем целую неделю вывозили хлеб: были очищены все закрома; осталось лишь небольшое количество семян для весеннего сева. После этого черед дошел до колхозного скота: оккупанты начисто разграбили свиноводческую ферму, потом на специальных автофургонах увезли овец и крупный
Терентий Петрович стоял возле своего дома и задумчиво попыхивал потемневшей от времени трубкой. Сизоватый дымок, вившийся над ней, быстро таял в холодном осеннем воздухе. Когда с Терентием Петровичем поравнялось несколько женщин, возвращавшихся с принудительной работы по починке дороги, он негромко сказал:
– Аксинья, задержись на минуту, ты мне нужна.
Аксинья свернула к калитке, у которой стоял старый доктор.
– Ну, как дела?
– спросил он.
– Плохо, Терентий Петрович.
– Что-нибудь случилось с Игнатом?
– Ничего не случилось, но только каково ему сидеть-то в подполье. И прошло всего четыре дня, а ворчит. Говорит, не выдержу, убегу, куда глаза глядят.
– Нервы шалят, измотался человек, - сказал Терентий Петрович.
– Да и понимать надо, обстановка у него опасная, он прекрасно это сознает.
– Я его и так, и сяк стараюсь успокоить, прошу потерпеть, обещаю что-то придумать, он того и гляди сорвется. И что делать-то?
Терентий Петрович украдкой посмотрел по сторонам, глубоко затянулся и сказал еле слышно:
– Пусть не унывает. Передай ему мой привет и скажи, что через два-три дня помогу ему переправиться в партизанский отряд.
Аксинья от удивления заморгала глазами, она сдвинула со лба на затылок свой полушалок, словно он мешал ей смотреть на доктора, и задрожавшим от волнения голосом воскликнула:
– Терентий Петрович, дорогой, отправь и меня, я очень прошу.
– Бог с тобой, Аксинья, у тебя же мальчонка. Куда его денешь?
– Завтра Петя уедет к бабушке. Право же, Терентий Петрович... А то чует мое сердце что-то неладное.
– Что ты имеешь в виду?
Аксинья, покраснев, опустила глаза.
– Боюсь я этого... ихнего капитана.
– Вот оно что!
– Доктор нахлобучил поглубже поношенную баранью шапку.
– Пожалуй, надо и об этом подумать, ты права.
– Постарайтесь, Терентий Петрович. Вон ведь Прасковья и Агафья ушли в отряд, а я разве хуже их? Буду стирать белье, чинить одежду, готовить пищу.
– Хорошо, - сказал доктор.
– Что-нибудь решим.
* * *
Над деревней опускались вечерние сумерки. В воздухе медленно кружились первые снежинки.
...Войдя в дом, капитан Мейзель снял фуражку, повесил шинель на гвоздь возле двери, где дулом вниз на соседнем гвозде висел автомат его денщика, и, потирая остывшие руки, бодро произнес:
– Фрау Аксинья, пожалуйста, чай...
Он отлично заучил эти слова и выговаривал их почти без акцента.
– Русский зима идет, - указал он на окно, за которым летели легкие звездочки снега.
– Это еще не зима, а первая зимняя ласточка, - обмахивая чистой тряпкой самовар на кухне, ответила Аксинья.